Долгая память бабушки Насти

Медведникова, О. Долгая память бабушки Насти / О. Медведникова.

– Текст : непосредственный

// Путь Октября. – 1990. – 7 ноября. – С. 2-3.

 

   —  Здравствуйте. Давайте познакомимся. Меня зо­вут Ольгой. А вас?

   — А меня — Настей.

   Моя собеседница удобно устроилась на диване и рассмеялась, увидев мое удивленное лицо. «Привык­ла бабка, что дед всегда Настенькой звал», — поторопилась снять мою растерянность дочь 94-летней Анастасии Семеновны Фроловой —  Анна Федоровна Николаева. А бабушка Настя, улыбаясь, тем временем откинулась на спинку дивана, оперлась о подлокотник — приготовилась рассказывать долгую историю своего рода.

   — Сама-то я, конечно, все не видала, но дедушка много рассказывал, от ба­бушки кое-что слыхала. И как мы тут считали, мой прадед, Кузьма Петрович Гаврилов переехал сюда со своей семьей где-то в 1850 году. Дед мой, Сергей Кузьмич, был в ту пору грудным младенцем, а в 1870 году у него родился сын — Семен, мой, значит, отец. Так вот мы и вывели, что это переселение было около 1850 года. Откуда пришли они, чувашские семьи, в Мелеуз — того не знаю. Но по воспоми­наньям слыхала, что приня­ли их здесь ногайские та­тары. Да. Башкир в Мелеузе в ту пору не было, жи­ли они в деревнях. Возили татары почту на лошадях. А как пришли чуваши — они им дело передали. Жили чуваши с татарами очень дружно. Наши — на левом берегу Мелеузки, на стерлитамакской стороне, те — на правом. Мост был плох, как половодье его смыва­ло. Плавали друг к другу на лодке. Разговаривали на татарском языке. Чуваши язык выучили, а татары по-нашему не говорили.

   Чувашские семьи были не то что богатые, но и не бедные — средние, сказать. За землю татарам они платили или нет — не знаю. Но бабушка до самой смерти в молитвах первыми всегда поминала ногай и нам велела. А говорила так: «Ногай поминать надо первыми, на их земле жи­вем благодарить надо». О том, что до них здесь жили чуваши — ни дед, ни бабка не сказывали.

Вот так задачу задала нам Анастасия Семеновна! По документальным данным, имеющимся в краеведческом музее, чуваши проживали в Мелеузе еще в XVII веке и были здесь первыми поселенцами. Ка­кая же миграция произо­шла к середине XVIII ве­ка? Почему переселенчес­кие чувашские семьи не встретили на этой земле своих? Или бабушка. Настя в чем-то ошибается? Но памятью она обладает яс­ной, другие ее воспоминания совпадают с «офи­циальной историей» и, по свидетельству дочери. Ан­ны Федоровны, этих зага­дочных ногайцев она, действительно, постоянно поми­нает. Неужели перед нами еще одно белое пятно на­шей истории?

   — Русские приехали в Мелеуз уже позже. Спер­ва приехали богатые семьи. Они покупали поместья, торговали. Первым был Егор Павлович Брынов —  магазин держал за мостом. Мокшанцев был Павел — то­же магазин держал. Дмит­рий Абрамович был купец, а фамилии уж не помню. Больно большой магазин имел. Попов Герасим Ан­дреевич мельницу постро­ил. Потом татарские купцы торговали —  Усманов, Бая­зитов. Большой дом Усма­нова и его магазины — на площади, за мостом. (Это Дом пионеров. Дом Бая­зитова —  это нынешний горсовет — дополнение до­чери, Анны Федоровны).

   Чем торговали? Да всем. Все было. Товару-то много — покупателей нет. Уго­варивали ведь продавцы: купи да купи чего-нибудь. А денег не было у наро­да. Сахар нам навязывают: бери, давай, а мы не то что килограммами — фун­тами не берем. Нечем платить. Осьмушками покупа­ли.

   Это время я уж сама помню, хоть и маленькая была. Семья у нас обедне­ла. Земли мало. Работы нет. Маленько подросли — ходили на поденщину к тем, кто зажиточные. 10-15-20 копеек в день нам платили за поденку. Хлеб мы жали. Сами жнем, сами вяжем, сами тащим. Сол­нышко выходит — мы на работу. Солнышко захо­дит — мы домой. От солн­ца до солнца работали, не по часам. Заработаем — то фартук купим, то пла­ток.

   А жили бедно. Даже спички взаймы брали. 3-4 штуки берем, потом поку­паем, отдаем. Цены бы­ли, конечно, другие. Овца — 2-3 рубля стоила, коро­ва 15-20 рублей. Когда уж я постарше стала, работа­ла купила себе машинку швейную «Зингер». Она стоила 80 рублей. Никто не брал — дорогие больно. Нас заведующая уговорила купить. Задаток 10 рублей давали. Потом по 50 копеек в месяц платили. Половину выплатила, а потом революция пришла — магазина не стало. Машинка так осталась. И по сю пору 4 шьет.

   И дед. и отец мой были грамотными. Дедушка был церковным, старостой. Много знал. Много рассказывал. Отец писарем служил. Брат старший учился. И я в 1905 году пошла в шко­лу. Но годик только по­учиться довелось. Смеялись надо мной. У нас улица вся русская была. И я с русскими девками в школу пошла. Меня драз­нили: «Русский будешь!».

   На другой год мать в шко­лу не пустила. А чему учи­ли — все как сейчас пом­ню: и писать, и читать, и считать. И Закону Божье­му учили нас. Из большой церкви (это  та церковь, где был детсад № 2 — поясн. Анны Фрдоровиы) приходил батюшка. Мы называли его Благочинный. Он молитвы читал. Все молитвы с тех пор знаю, «Верую» все помню, не то что какие короткие. Как революция пришла — всех богатых раскулачили: и купцов, и крестьян. И детей их роду здесь не осталось. Батюшку Благо­чинного тоже, сослали. Две дочки у него были — и тех увезли. Батюшку из малой церкви, на Стерлита­макской стороне (на этом месте сейчас техникум — А. Ф.), сослали. И был это уже 1933, что ли, год…

   Анастасия Семеновна, даже если не брать в счет ее воспоминания — человек интереснейший. На только факты излагает, но и суждения свои имеет. По поводу малого образова­ния сожалеет, и своего, к других. «Народ был негра­мотный, темным. Ничего не понимали люди. А женщины – те и вовсе людьми не были. Пряли да ткали, кроме дома да скотины не ведали ничего, — расска­зывая об этом, Анастасия Семеновна переживает так искренне, что веришь: слы­шанные не раз слова о темноте деревни ею пережиты и выстраданы. Сама она обладала, видно, не­малым умом: острым, жи­вым и сметливым, была расположена к наукам. Год всего проучившись, до ны­нешних лет читает и пере­читывает разные книги. Погодой вот только не довольна:     «Днем темно, дождь, плохо читать». Да буквы выбирать приходится, которые покрупнее: «Без очков вижу, но в оч­ках то лучше».

   — Праздники были у нас большие церковные. Пасху праздновали: курник пекли, блины, «орешки», яйца красили, пиво варили на солоде и на хмелю. Ждали попа. Без него праздник не начинали. Поп читал молитву, крест целовали. В церкви были всю ночь. Рождество также праздновали. Крещение. На Троицу был большой праздник. Свадьбы гуляли. Все, кто женился Троицы ждали. А там — по две недели подряд свадьбы. В Покров день пекли пироги, чтоб зима теплая была. Нет пирога, значит, холодно будет в доме…

    Много чего видала я на своем веку. Как во время революции здесь было, помню. Ходили по улицам, митинговали, флаг вешали, песни пели. Что уж говорили, за что агитировали — не вспомню, должно, за Советскую власть, а рады мы были до смерти, что ты! С песнями по улице идем. Потом тут бои шли. Стреляли. Я еще девкой была, пошла раз по воду, мимо мечети ка­менной иду (сейчас там районная библиотека — А. Ф.), за стеной люди пря­чутся. И я встала с ними. А на улице грязь, лужи. Тут недалеко что-то и упа­ло, должно, бомба или сна­ряд — где мне знать! Все побежали. И я бегу. А дома наши в подвал залезли. Боялись стрельбы. А я ни­куда не пряталась, и ни­чего мне не стало.

   Замуж я вышла в 1919 году за Федора Яковле­вича Фролова. Его восемнадцати лет взяли в ар­мию. Два года он считал­ся без вести пропавшим. В плену был. После революции вернулся из армии. В январе пришел, а в феврале 1919 года мы поженились. В церкви венчались. У меня был свадебный на­ряд. Платье само собой, на груди — монисто, на голове – убор, и пояс хороший. Я сама все шила. И приданое было. Как же. Все сама делала: и ткала и шила. Гулянье маленькое было, кругом солдат – война.

   Как поженились – тяжело жили. Большой был пожар. И дом наш сгорел. Лето. Жара. Поднялся ветер. Люди все в поле были – под чистую смел огонь, ничего не осталось. Отстроились. Дальше в 21-м году – голод. На улицах мертвые лежали. По 2-3 воза на лошадях отвозили их на кладбище. Да тиф был, да скарлатина в тот же год, да холера, а враче-то нет. Мама у маня холерой померла, а свекор – тифом, и отец еще в 18-м го­ду, тоже тифом. А мы все — таки остались…

   И верно, как будто бе­регла судьба их род. Где только не бывали Гавриловы. Братья отца, Михаил и Петр, один в самую рево­люцию в Москве служил. Другой — в Порт-Артуре воевал, старший брат Анастасии Семеновны в граж­данскую и Красноярске по­гиб, но не многих отняли войны. Муж бабушки Насти через две войны живым прошел, сама она здоро­вой осталась. Муж дочери, Анны Федоровны, тоже вое­вал и вернулся с войны. Строились. Детей на ноги поднимали. Пятеро детей Анастасии Семенов­ны – все живы, кто на пенсии, как Анна Федоров­на, долгие годы прорабо­тавшая учительницей в шко­ле №1, а две младшие дочери еще работают. Есть внуки, есть правнуки — это уже седьмое поколение первых Гавриловых, глава рода которых сейчас — бабушка Настя. Всех она помнит, обо всех думает. Сожалеет: «Что мама, что бабушка молодыми умер­ли. Мать — в 48 лет, ба­бушка — в 60». Сама Ана­стасия Семеновна в свои 94 года вяжет, читает, легко ходит по дому и еще пошутить, посмеяться любит, к себе с иронией относит­ся. Скажет что-нибудь, ру­кой махнет, и зальется. На трех языках — чувашском, русском, татарском — сво­бодно говорит. С интере­сом о жизни расспрашива­ет. «Библиотеку» свою пока­зывает: «Это сказки, это Робинзон, это про Олега Кошевого, это вот — Гай­дар…». Доверительно сооб­щает: «У меня пока еще ничего не болит». И хочется три раза сплю­нуть, чтоб и сто лет, и больше жила эта бабушка в уютной квартире своей такой же, как она, жизнерадостной, доброжелательной и общительной дочери. В 1974 году снесли их дома, что всю жизнь они возводили на   скопленные трудом деньги (а денег за снос не платили), переселили в микрорайон, в кро­хотные квартирки старой планировки. Так и живут сейчас мать с дочерью в двухкомнатной квартире, где стучат старинные ходи­ки в деревянном черном футляре, где потолки свер­кают белизной, а полы — чистотой, где на столе рас­ставлены фотографии в рамках, а на стене висит мужской костюм весь в орденах и медалях, как в музее. А вместе с ними жи­вет долгая память рода Гавриловых. Ее хранят жен­щины — мужчины у нас, как известно, умирают раньше. Но кто же убере­жет самих этих женщин от бурь и бед нашего време­ни, от смуты в умах и сердцах, от надвигающих — еще более тяжких вре­мен! Бабушка Настя взды­хает:

   — Все я видала в жизни: и добро, и худо, И скажу: как в раю мы сейчас жи­вем, а жить хорошо не знаем, не умеем. Научи­лись говорить: Бог поможет. Не поможет Бог-то. Нет. Я всю Жизнь прожила. Знаю. А хоть и ладно, что про него вспомнили. Если бы сказали: «Никого нет над вами, живите, как хотите», то не знаю, чтобы и тво­рилось. Может, будут бо­яться Бога-то. Раз сознанья не хватает и жить в ладу друг с другом желанья нет.        

   «Не научились вы хоро­шо жить. Хорошо – не в смысле богато, а в смысле — по-доброму. Каким же укором нам прозвуча­ли эти горькие слова долгожительницы.

О. Медведникова.