Цветы запоздалые

Чичулин, А. Цветы запоздалые / А. Чичулин. – Текст : непосредственный

// Путь Октября. – 1997. – 27 декабря. – С. 4.

 

   Метель стала затихать только на третьи сут­ки. Матвей позвал в избушку пса Музгарку. Поставил перед ним миску с едой, оставшейся от обеда.

   — Кушай, мой друг и помощник, завтра пойдем проверять силки и капканы. Трудно их будет найти после такой пурги, но ты ведь молодец. «Кушай, кушай, Музгарушка», — говорил Матвей, нежно поглаживая пса по загривку. Он почти всегда разговаривал с собакой, как с че­ловеком, в знак благодарности пес преданными глазами смотрел на хозяина.

   День клонился к вечеру, гул ветра начал утихать в вершинах деревьев. Матвей растопил печурку, вскоре затрещали смолистые поленья, и языки пламени осве­тили нехитрое убранство зимовья. Ничего лишнего здесь не было. Небольшие нары, грубо сколоченный стол, над небольшим окном полка для посуды, да два сосновых чурбака, заменявших табуретки.

   Матвей принес с улицы две тушки куропаток и котелок со снегом. Поставив его на печку, он начал чис­тить последние картофелины, принесенные еще с осе­ни и хранившиеся в небольшом углублении, выстланном по стенкам и дну толстым слоем мха.

   За два месяца, хотя и не всегда хорошо протапли­вал он печь, картошка не замерзла. За последний ме­сяц он был всего один раз в зимовье.

   Вскоре закипела вода в котелке, и он начал гото­вить нехитрый охотничий ужин. Вот уже шесть лет Матвей почти все время был в одиночестве. Даже по­рой не с кем было перемолвиться словом. Летом, нахо­дясь в деревне, в своем давно опустевшем доме, тоже находился в одиночестве. Соседи не жаловали своими визитами, памятуя о его скверном и буйном характере, еще во времена, когда была жива его жена Дуняша.

   Зимой же он уходил в тайгу, промышлял белку, ло­вил в силки куропаток, да иногда и соболя. Так и прохо­дили его старческие годы в одиночестве. Поужинав, он закурил самокрутку и задумался уже в который раз о своей жизни. Почти всегда он говорил сам себе, что про­жил ее хорошо и весело, а теперь, спустя шесть лет пос­ле смерти жены, все чаще стал задумываться, а правиль­но ли он поступал, всегда ли был добр с женой, детьми и односельчанами.

   Матвей женился в далеком тысяча девять­сот двадцать первом году. Жену ему подыс­кал отец. Была она собой хороша, высокая, статная, с тяжелой темно-русой косой. Дуняша жила на окраине деревни в шести километрах от села, где жил Матвей. Жила она с матерью и младшим братом. Все лас­ково называли ее Дуняшей за отзывчивость, мягкий ха­рактер, да и за то, что она никогда и никому не отказы­вала в помощи. Была работящая и аккуратная во всем.

   После свадьбы отец отделил Матвея, купил ему небольшой домик в своем же селе. А село называлось Плот­никово. по имени его основателя Иллариона Плотникова, поселившегося здесь, на берегу могучего Енисея, еще в далекие времена. Двое зажиточных хозяев держали у себя постоялые дворы. По пути в волостной центр на ярмарку или доставляя продукты на рынок, приезжие из далеких селений останавливались с ночевкой в этих постоялых дворах. Один из таких дворов был через три дома от Матвеевой усадьбы. В молодости Матвей был озорным и к тому же еще и с буйным характером. Ни одна потасов­ка не обходилась без него. А когда он был в подпитии, то хорошего от него никто не ждал, хотя иногда за свое буйство был сильно бит своими же сверстниками. С же­ной поначалу он был ласков, но и не очень отличался нежностью к ней, будучи в пьяном виде. Прожив с супру­гой год, он стал частенько на нее покрикивать, упрекая в том. что она еще не родила ему дитя.

Однажды, поздней осенью, он возвратился из города в хорошем подпитии. Дуняша сидела на лавке, перебирая горох.

   — Что расселась? — Войдя в избу, крикнул муж. — По­чему не встречаешь мужа?

   — Но я ведь не сижу сложа руки, — ответила ошелом­ленная Дуня.

   — Ах, ты еще и говорить научилась, — размахнувшись, он что есть силы ударил супругу по голове.

   Дуня без памяти свалилась на пол. Пиная уже бесчувственную женщину ногами, орал во всю глотку разъяренным Матвей.

   Проснувшись утром, он, не глядя на жену, запряг ло­шадь в телегу и уехал в лес. Лежавшая на полу в луже крови Дуня очнулась, кое-как поднялась и легла на лав­ку. Все тело болело от побоев. «За что же он так меня?» — прошептала она сквозь слезы.

   С тех пор он стал все чаще избивать ни в чем неповинную жену. «Наверное, он уродился в деда Ефима», — думала Дуня. Тот тоже был буйным и вся его семья дрожала перед ним.

   К концу второго года жизни с Матвеем Дуняша забеременела. Он, узнав об этом, немного утихомирился, но стоило ему немного выпить, побои начинались снова

   — Матвей, что ты делаешь? Ведь сгубишь дитя еще в утробе, — говорила ему жена, но он отмалчивался или с руганью уходил из избы. Прошло лето. Вскоре Дуняша родила дочку. Роды были тяжелыми, сказывались, види­мо, мужнины побои. Дочку назвали Дашей. Росла она капризным, болезненным ребенком, доставляя немало хлопот матери.

   Через два года Дуня родила сына. Темноволосый ма­лыш был похож на мать. Рос спокойным, некрикливым. Дуняша не могла нарадоваться, может, теперь муж осте­пенится и не будет буянить. А Матвей с годами все боль­ше ожесточался. Стоило жене где-нибудь задержаться, он начинал ссору, которая заканчивалась побоями. Дети же, как загнанные зверьки, прятались на полати или убе­гали на улицу. Дуня стала чаще болеть. Родственница Матвея часто упрекала его в жестокости, но и той иногда доставалось. Столько было ругани в ее адрес, что она надолго зареклась не говорить с ним на эту тему.

   Проходили годы. Дети были почти взрослы­ми. Даше исполнилось восемнадцать лет, а Павлу доходило шестнадцать. Матвей каким был, таким и остался, только все чаще стал приклады­ваться к стопке с водкой.

   Дочь их росла тростиночкой, была худенькая телосложением, да и к тому же часто болела. Однажды, мороз­ным зимним днем она прополаскивала белье в проруби па речке и, видимо, сильно простудилась. Через неделю она заболела, поднялась высокая температура. Необхо­димо было отправить ее в районную больницу. А Матвей уже пятый день пьянствовал в городе у своего дружка. Дуня упросила соседей отвезти дочку в больницу. Сама поехать не смогла, ее свалил радикулит. Пролежав в боль­нице несколько дней, Даша умерла от сильной пневмонии. Похоронив дочь, Дуняша замкнулась в себе. Отра­дой ее жизни был теперь только сын Павлуша. Однажды во время ссоры, начатой мужем, она с упреком бросила ему в лицо слова:

   — Изверг ты, из-за тебя умерла дочь!

   — Молчи, подлая, — крикнул муж и бросился на жену со сжатыми кулаками. Павел бросился на защиту мате­ри.

   — Уйди с дороги, щенок, — крикнул отец, хватаясь за попавшее под руку полено.

   — Только попробуй тронуть маму и меня, будет то же, что и соседу Андрею.

   На прошлой неделе сосед, родственник Матвея, встре­тил Павла на улице и обвинил его в том, что якобы Паша уехал в поле на его лошади.

   — Я не был в этот день дома, — ответил юноша.

   — Ах, ты еще и огрызаешься! — размахнувшись, он хо­тел ударить Пашу, но тот перехватил руку соседа и рез­ко крутанув ее, свалил его на землю.

Андрей взвыл от боли, валяясь в пыли.

   — Еще раз позволишь такое, переломаю обе руки. По­нял? — и спокойно пошел домой, оставив соседа в пыли на дороге. Отец знал об этом, и слова сына охладили его пыл.

   Хотя годы были уже немолодые, Матвей стал еще и ревнивым. Мог к кому попало ревновать жену и часто это приводило к ссоре и побоям.

   Престарелая бабка Марфа ходила по деревне сгорбленная, опираясь на сучковатый костыль. Была она такой болтливой, что иногда нельзя было понять, где правда, а где выдумка. К тому могла оговорить любого чело­века. Стоило ей увидеть где-нибудь на улице беседую­щих мужчину и женщину, она тут же нашептывала жене или мужу: «Мотри, кабы чего не было». Иные, зная ее склочный характер, отмахивались, а иные ревнивцы, вроде Матвея, устраивали дома скандалы.

   Как-то в воскресный день Дуня кормила цыплят во дворе. Мимо проходил незнакомый мужчина. Поздоровавшись с ней, он низко поклонился и пошел дальше. Бабка Марфа и на это обратила внимание. Проходя через день мимо усадьбы, она встретила подвыпившего Матвея и рассказала ему то, что видела. «Мотри, кабы чего не было. Мужик он статный, кучерявый, да и красив собой. А Дуняша у тебя еще хороша».

   Матвей вбежал в дом, не забыв в сенях захватить уздечку. Намотав один колец на руку, он с криком стал наносить удары ошеломленной жене. Не удовлетворившись этим, он сшиб её с ног и начал пинать ногами обутыми в яловые сапоги.

   — Ах ты, подлая! На чужих мужиков поглядываешь, — кричал разъяренный Матвей.

   И только когда изо рта жены хлынула кровь, он остановился. Вышел па улицу и направился в сторону магазина.

   С этого дня Дуня стала сильно болеть. Особенно её донимали боли в правом подреберье и выше поясницы иногда жгло словно огнем. Не желая ссоры между сы­ном и мужем, она ничего не рассказывала Павлу.

   Осенью Пашу призвали на службу в армию. Сильно горевала Дуня, кто теперь ее защитит от деспота-мужа. Наверное, через год после призыва сына в армию, после очередного скандала и драки Дуня слегла. Чувствуя, что уже не поднимется, написала сыну письмо, рассказав о своей болезни и обвинив в этом мужа.

   Глубокой осенью Дуня умерла в больнице. На похо­роны матери приехал сын. Перед отъездом в свою часть Паша заявил отцу:

   — Изверг ты, довел все-таки мать до могилы. Помню я, как ты бил и нас. Теперь знай, что ты мне больше не отец. Ты никогда не услышишь и не узнаешь ничего обо мне.

   Оставшись один в опустевшем доме, Матвей запил. Потом, после обстоятельных разговоров с председате­лем сельского Совета, он перестал пить. Хозяйство на­чало приходить в упадок, некому было ухаживать за скотиной и прибирать в доме. Соседи, зная от чего умер­ла Дуняша, перестали с ним разговаривать, сторонились его даже мужчины.

   Как-то, находясь в городе, Матвей встретил бывшего дружка. Разговорились. Тот, выслу­шав его, предложил перейти из колхоза в их охотсоюз. Он приобрел ружье, орудия лова, капканы, наплел силков и теперь большую часть времени прово­дил в тайге. Матвей стал чаще подумывать о том, что, наверное, нужно снова жениться. Несколько раз он пред­лагал одиноким женщинам сойтись и жить вместе. Но они, зная его характер, наотрез отказывались. Одиноче­ство доводило порой его до отчаяния. Теперь он пони­мал, как был несправедлив к своей жене и детям. Поте­рял по своей дури жену и сына. Горько от этих дум ста­новилось у него на душе.

   Часто летом, возвращаясь с поля в село поздними вечерами, он набирал охапку полевых цветов и, таясь, приходил на могилу жены. Положив цветы на могиль­ный холмик, он, опустившись на колени, говорил: «Про­сти меня, Дуняша. Прости, милая, я был не прав. Тебя погубил и сына потерял. Как же мне теперь жить. К кому приклонить седую голову?». Горько плакал Мат­вей, уходя уже в потемках с кладбища. Ходил он туда по вечерам, опасаясь и стыдясь односельчан. Многие, а особенно женщины, осудили бы его за это, да и цветы для Дуняши были уже запоздалые. А каким она была хорошим человеком…

   По вечерам, в избушке зимовья, обрабатывая шкурки белок, Матвей думал о своей жизни. Уходят годы. «Оттопал я землю», — горько вздыхал старый Матвей. Вот и сегодня, сидя с самокруткой, поглаживая Музгарку, он осуждал себя за свою неправильную жизнь. Вспомнил когда-то веселую, молодую Дуняшу.

   — Эх, начать бы все сначала, не так бы я прожил жизнь, — горько при этом вдыхая, говорил старый Матвей.