Миронычев, В. Рассказ о мужестве женщины [Текст]
// За урожай. – 1957. – 15 ноября. – С. 3.
Рассказ о мужестве женщины
Если вновь на заре
Нас поднимет труба боевая.
В доме слесаря Иванова, куда я зашел по служебным делам, внимание мое привлекла пожелтевшая бумага. Она была оправлена в рамку из красного дерева и висела на стене вместе с фотографиями родственников слесаря.
С разрешения хозяина дома я ознакомился с содержанием бумаги. Вот что в ней говорилось: «Мое родное благородие! Ничего не могу сказать Вам, кроме того, что я – неправ. Могу подтвердить это публично, если хотите. Преклоняюсь перед Вашей чистой, светлой, мужественной душой. Петр».
Понятно, что, прочитав столь редкую бумагу, я загорелся желанием узнать подробности. И вот что я узнал.
– Письмо это мы храним, как святыню, как память о нашей матери, – сказал Иванов.
– А Петр… кто это?
– Это, по-видимому, один из тех революционеров, кто остался в памяти знавших его людей только под партийной кличкой. Настоящее его имя нам осталось неизвестным. Знаю только, что он рабочий.
Василий Макарович Иванов полуприкрыл глаза, очевидно, напрягая память, потом заговорил:
– Расскажу об этом так, как представляю себе по отрывочным воспоминаниям матери. Она умерла, когда мне было 12 лет, поэтому я плохо помню ее рассказы…
Вас удивляет это обращение: «мое родное благородие», – а ведь все обстоит очень просто. Моя мать была дочерью «вашего благородия» -какого-то важного чиновника.
И как это нередко бывало в конце прошлого века, мать, дочь состоятельных родителей, порвала с семьей и ушла в революционную работу. За это, конечно, она поплатилась: отец лишил ее наследства. Мать наша осталась не причем.
Ей пришлось зарабатывать на жизнь частными уроками, жить впроголодь. Но она не унывала, находила время преподавать в воскресной школе – были такие школы для рабочих. Как известно, в таких школах ухитрялись изучать и Маркса.
И вот однажды на одном из таких занятий возник спор. И начал его рабочий Петр, автор заинтересовавшего вас письма. Поводом к спору послужило то, что Петр не сумел достаточно полно осветить одно из положений Маркса. Когда его упрекнули в этом, Петр сказал:
– В конце концов, не мое это дело – изучать Маркса. Я – человек действия. Прикажите мне свернуть шею царю, это я сделаю с превеликим удовольствием. А в отношении теории – увольте!
– Но ведь без знания теории революционер будет слеп? Неужели вы не понимаете этого, товарищ? – возразила ему мать.
– А я и не хочу понимать! – воскликнул разгоряченный спором Петр.
– Изучайте Маркса, вы, интеллигентики, благородные люди. Вам – и книжки в руки! А мне некогда их читать. Я хочу – дела, действия! А вы читайте книги – на иное вы не способны! И он вышел, хлопнув дверью.
Крепко обидел он мать! Но она не подала виду, хотя в глубине сердца решила доказать неправоту Петра.
Случай представился. В поселке была арестована видная большевичка -“товарищ Зина”. А город был во власти колчаковцев – ясно, что Зине по меньшей мере угрожал расстрел.
…Однажды к воротам тюрьмы подошла миловидная монахиня. Осенив крестом часового, она сказала:
– Во имя отца и сына… Позови-ка начальника.
Начальник явился. Монахиня низко склонилась перед ним и подала ему бумагу. Небольшой листок произвел магическое действие: начальник галантно подал монахине руку, и они прошли во двор тюрьмы.
Потом «монахиня» оказалась в одиночке Зины. Оглянувшись на дверь и убедившись, что «глазок» закрыт, мать сказала узнице:
– Быстро одевайтесь в мою одежду! Приказ комитета.
Короче говоря, «монахиня» и Зина поменялись местами: большевичка Зина оказалась на воле, а мать – в тюрьме.
А позднее выяснилось, что никакого приказа большевистский комитет не давал, и что все дело с освобождением Зины придумала и осуществила моя мать на свой страх и риск. Что руководило ею? Мне не известно. Возможно, она считала, что Зина на свободе принесет пользы значительно больше, чем она, простая учительница…
Легко представить себе ярость колчаковцев, когда они обнаружили подмену! Мать били, пытали, но ничего не добились. Может быть, ее и расстреляли бы, если бы не… Я, право, не знаю, чем объяснить, что она осталась жива. Вероятно, ее спасло то, что она носила фамилию своего отца, ставшего в годы гражданской войны крупным белогвардейским
генералом… Кстати сказать, пользуясь своей фамилией, мать и сумела получить пропуск в тюрьму…
Хотя мать наша и осталась жива, но пребывание ее в тюрьме не прошло бесследно: она стала чахнуть и умерла. А вот это письмо она получила незадолго до смерти. К нему, правда, была какая-то приписка, но мать не показала ее – это уж ее тайна…
Помолчав, Василий Макарович задумчиво проговорил, словно рассуждая сам с собой:
– Не знаю, как у кого, но у меня в эти праздничные дни возникает необъяснимое чувство горячей любви и уважения к тем безвестным героям, солдатам революции, которые, не щадя себя, делали великое дело. Они шли на все – смерть, нечеловеческие муки – ради торжества нашего дела. Воистину это были великие люди с великим сердцем…
Я попрощался с товарищем Ивановым и вышел на улицу. Ночь была по-осеннему черной, и в это темное небо ярко светили огромные красные лучи, перекрещиваясь высоко в небе, они образовывали громадную цифру – ХХХХ. А на высоких зданиях также ярко горели красные звезды…
И я подумал о том, что вот так же вечно и неугасимо будет сиять над миром свет, зажженный Великим октябрем, что дело Ленина переживет века.