Экспроприация

Пильнов, М. Г. Экспроприация [Текст] : отрывок из ненаписанной

повести-исповеди «Мое перекати-поле» / М. Пильнов

// Путь Октября. — 1996. — 19 декабря. – С. 3.

       Весна 32-го, словно сговорившись с неспокойной политической обстановкой в стране, ворвалась в захолустный Мелеуз злыми февральскими метелями, засыпая убогие домишки с дырявыми соломен­ными крышами по самые трубы. После недельной снежной круговерти погода, как пра­вило, устанавливалась, и люди, словно кро­ты, вооружившись деревянны­ми лопатами, пробивали себе дорогу к дневному свету, вы­свобождая из снежного плена скудную дворовую живность в сараях и немощных соседей. Человеческая солидарность довлела над тяготами, порож­денными приходом новой влас­ти с ее путающей людей коллективизацией. В Мелеузе уже были созданы несколько кар­ликовых коллективных хо­зяйств, где самым мощным считался колхоз «Смычка».

       Начало тридцатых вошли в историю как самые мрачные годы в жизни не только мелеузовцев, но и всей страны в целом, где глав­ным бичем с неустроенностью были следо­вавшие один за другим неурожаи. На тру­додни, кроме соломы, почти ничего не при­ходилось, а потому жилось людям очень го­лодно и, словно перекликаясь с сегодняшни­ми днями, спасительным подспорьем для простого люда оставались личные огороды. Так, наши земельные участки по четной сто­роне улицы Каранской тянулись чуть ли не до самой речки. В те времена на ее задворках не было пи Лево-, ни Правонабережных. Лишь открытые пустыри, поросшие бурьяном и полынью, навевали тоску на обрывистые берега речушки Каран, по-сегодняшнему — Мелеузки. Мне и сегодня (считай на другом теперь уже конце жизни) видятся высокие ветлы, которые, опираясь на плетневые из­городи, защищали южную часть огорода от злых ветров и случайно забредшей скотины. Хоть и трудно жилось, огородных воров в те годы не было.

       В самой низине кормильца-огорода, где когда-то проходила лощина, мы высевали ка­пусту, лук, морковь, огурцы с помидорами и все прочее, что пригодно было к столу, пото­му как поливка была под рукой. Из вырытого на скорую руку колодца, смахивающего

на родник, мы черпали ведрами воду прямо руками, без всяких «журавлей» и «вертушек» — настолько природа доверялась человеку. Конечно, давался тот же кочан капусты или пучок, лука очень даже нелегко. Жилы наших детских ручонках натягивались струнами и мать постоянно покрикивала: «Черпай поменьше, надорвешься ведь!»

       Отца не было уже год — умер от туберкулеза. В семье четыре рта и вся тяжесть ложилась теперь па плечи больной плевритом матери с бабушкой. Огород вас кормил, поил и одевал. Как только с полей сходил снег, мать в базарные дни выстаивала с семенами, а в разгар лета — с перезимовавшими в погребе солеными огурцами и помидорами, свежими пучками лука и первой морковки, подносимой нами со двора до рынка, от чего рук наши вытягивались до самого пола. На вырученные деньги мать тут же на базаре покупала горстки муки, изредка фунт-полтора мяса. Мука, в основном, была ржаная и очень хорошо уживалась в бабушкиной печи со свекольными листьями — чистого хлеба не видел никто.

       Мне в ту весну шел пятый год, сестренке — девятый и она уже ходила в школу, пристраивая каждое утро к прикрытым ситцем воробьиным ребрышкам холщовую сумку с книжками. Летом обходились босиком, весной самыми ходовыми «мокасинами» являлись ступни, на людях щеголяли в чувяках, зимой — чаще всего в ичигах, сшитых рукой матери из овчины и всунутых в резиновые галоши, сохранившиеся, похоже, еще от царского режима, потому как в сельповских магазинах по части обувки и одежды — шаром покати.

       Мать гнула спину в колхозе «Смычка» огородницей — у нее эта любовь к огурцам, помидорам, а позднее и к цветам — от приро­ды. Главный овощевод тогдашнего колхоза дядя Идият Мусеев (чья слава не померкла и по сей день «Мусейкин огород»), разгля­дев в ней эти незаурядные качества, возвел ее на колхозных грядках в ранг его правой руки.

       — Паша, пора высевать рас­саду. Паша, а не время ли на­чинать цинковать (пасынко­вать) помидоры? — все эти команды членами овощевод­ческой бригады понимались с полуслова и колхозный огород во все времена приносил колхозному хозяйству ощути­мый доход. Не оставались в накладе и сами овощеводы, на­бивая в трудные времена ото­щавшие животы этой «элеган­тной» продукцией.

        Но вернусь к той злополучной голодной весне 32-го, которая ржавой вмятиной отпе­чаталась в моей памяти на всю жизнь. В один из таких дней, когда с крыш к земле протя­нулись первые сосульки, в скрипучих сенях раздалось тяжелое шарканье ног. Не спра­шивая разрешения, в дом ввалились два че­ловека и, пройдя через всю избу, уселись на табуретки. Словно чуя беду, мы с сестренкой прижались к бабушке, мать настороженно уставилась глазами на незваных гостей, один из которых сытый и лоснящийся, живший не так уж далеко от нас, будучи местным активистом, не стесняясь в выражениях, сра­зу же приступил к делу.

       — Доставай, Паша, семена, сколько найдем нужным, столько и заберем.

       — Да вы что? А чем я буду жить, семью кормить? Колхоз кроме соломы ничего не вы­деляет, по миру хотите пустить?

       Обведя взглядом голые стены, предста­витель новой власти уставился на сундук, ко­торый не только украшал убогое жилище, но и действительно таил в себе главную цен­ность в нашем доме. Повысив свой началь­ственный голос, а точнее — заорав, заявив, что сейчас по всей стране богатых раскула­чивают и идет повальная экспроприация на благо создаваемых колхозов, ты-де тоже до­лжна помочь государству частью своего иму­щества, то есть семенами. И не дожидаясь согласия, потянулся к сундуку. Откинув крышку, он начал выбрасывать на пол што­панные-перештопанные мешочки и узелки с семенами, приговаривая: все не возьмем, чтобы не подохли, кое-что и вам оставим…

       Увидев все это, я рванулся к сундуку и уцепившись за него ручонками, заорал бла­гим матом: «Не дам!» Он со злостью оторвал меня от сундука и, как котенка, отшвырнул в сторону. Мать подняла меня, оравшего от обиды и боли, с полу и со слезами на глазах крикнула: «Ру­кам воли не давай!»

       Второй представитель власти, покорежен­ный увиденным, начал тянуть за рукав обид­чика: «Пойдем, ну какие они кулаки? Пой­дем, прошу тебя…»

       Экспроприировали они тогда семена или нет, не помню. Только после их ухода я ти­хонько выскользнул из избы и, перекинув через плечо холщовую сумку, побежал на­против в дом интеллигентной семьи Синициных (у которых со временем отобрали и дом, и имущество, сослав в известные мес­та), где, приоткрыв к ним дверь, застыл на пороге, прося милостыню…

       Детское воображение не могло тогда осоз­нать, с каких грязных ручейков начиналась река новой жизни. В ее мутных водах гибли не только открытые враги советской власти, но и часть бедноты, оказавшейся в этом во­довороте по злому року судьбы вроде попут­ного мусора.

       «Санитарная» профилактика огромной людской реки длилась вплоть до 1938 года. Помню, как однажды осенью к дому подъеха­ла телега, доверху загруженная мешками с зерном, выданным матери на трудодни. С них, смею утверждать, и начинался отсчет дей­ствительно счастливого, но очень короткого нашего детства, оборванного войной.

       В пору взросления, когда это закордон­ное пугающее слово «экспроприация» перекочевало в учебники, воспринималось оно уже совершенно по-иному, как нечто без­обидное, далекое и вряд ли повторимое. Толь­ко, так ли? В вечной лотерее неизвестности самый точный ответ назовет время, которое в силу непонимания сегодняшней обстанов­ки в верхах само толкает его на повторный заход…

М. Пильнов