Эрнст Гофман: Между фантазией и реальностью

Советник юстиции и театральный капельмейстер Эрнст — Теодор — Амадей Гофман писать начал поздно — в 37 лет. За девять лет до своей кончины он успел написать полтора десятков томов полуфантастической прозы. Его сегодня сравнивают с Вальтером и Руссо. Считается, что он предвосхитил Эдгара По и Бодлера… Однако сам Гофман благоговел лишь перед музыкой. Будучи ещё студентам, он изменил свое третье имя — вместо Вильгельма стал Амадеем, выразив тем самым восхищение Моцартом. С этим именем — Эрнст Теодор Амадей Гофман — он и вошел в историю, правда, не как музыкант, а как писатель. Страницы его жизни листает заведующая. тольяттинской библиотекой «Фолиант» Светлана Владимировна Россинская, С. В.

Эрнст Гофман: Между фантазией и реальностью [Текст] / С. В. Россинская

// Мир библиографии.  — 2011. — №3. — С. 60-68. 

 

Эрнст Гофман: Между фантазией и реальностью

Нет ничего скучней, чем, укоренившись в почве, держать ответ перед каждым взглядом, каждым словом.

Э.-Т.-А. Гофман. «Принцесса Брамбилла»

 Эрнст Гофман родился 24 января 1776 года в Кенигсберге (ныне Калининград) — прус­ском городе, славившемся в конце VIII века тем, что в местном университете преподавал фило­софию сам Иммануил Кант. Он вырос в огромном мрачном доме своей бабки по матери. Воспитанием мальчика в основном зани­мался пузатый дядя Отто Вильгельм Дерфер, неудачливый адвокат и обжора, тщетно пытав­шийся приучить племянника к «режиму». Племян­ник от «режима» всячески отлынивал и вытворял бог знает что: например, однажды, пробравшись в бабкину комнату с потрескавшейся позолотой на мебели, зачем-то покрыл поля драгоценной Библии старухи Дерфер рисунками рогатых дья­волов и страшных драконов.

 ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Из всех обитателей дома Эрнст по-настоящему дружил только с толстой служанкой Карлой: слад­кое марципановое печенье и страшные сказки, которых у той всегда водилось в избытке, утеша­ли Эрнста как нельзя лучше. Ровно в девять вече­ра служанка провожала мальчика спать. Именно она однажды предостерегла его не смотреться в большое старинное зеркало в коридоре — иначе оттуда может выскочить Песочный человек и до смерти перепугать.

Эрнст боялся Песочного человека, но ещё боль­ше мечтал встретиться с ним — ведь с Песочным человеком, как пить дать, было бы веселее, чем с окружавшими его скучными взрослыми. Пытаясь задобрить Песочного человека, мальчик тайком оставлял у зеркала марципановое печенье, и как только часы на церковных колокольнях били пол­ночь, подкрадывался к нему и, изредка погляды­вая в мутное, тёмное стекло, принимался ждать…

Однажды Эрнст похвастался дяде о своих встречах с зазеркальным другом. Дядя обхватил было короткими ручками свой пузатый живот и покатился со смеху, но, поняв, что племянник не шутит, вызвал к нему доктора. Тот случай научил Эрнста держать свои фантазии при себе.

 МУЗЫКА

Многочисленные дядья и тетки мальчика умели играть на всевозможных инструментах, даже ред­ких. Но для себя Дерферы музицировали редко: обычно к ним на званые вторники собирались одни и те же скучнейшие гости с одними и теми же скуч­нейшими разговорами.

Обожаемые Эрнстом Моцарт и Гайдн были тогда не в почёте: их считали слишком современ­ными, а значит, поверхностными и несерьёзными. Спрятавшись за тяжёлой портьерой, Эрнст наблю­дал, как сборщик податей с такой силой дул во флейту, что то и дело тушил свечи за своим пюпи­тром. Если бы в этот момент кто-то увидел глаза мальчика, то заметил бы, что они полны глумли­вой безжалостности.

И всё же, если что-то и вызывало настоящее бла­гоговение в насмешливом мальчишке, это была имен­но музыка. Его учитель, органист Подбельский, нау­чил юного Гофмана блестяще играть на фортепьяно и органе. Другие инструменты, такие, как скрипка и флейта, он освоил самостоятельно. Но музыкан­том не стал — испугался, что музыка окончательно сведёт его с ума.

Когда Эрнст исполнял или слушал то, что осо­бенно любил — Моцарта, Глюка, Вебера, то забы­вал о реальности и воспарял куда-то, откуда потом ему было мучительно трудно вернуться Иногда, про­слушав концерт Моцарта, Эрнст полчаса не мог прий­ти в себя и сообразить, где он находится. Тот самый доктор, которого в детстве приглашал дядя, реши­тельно не рекомендовал юному Гофману занимать­ся искусством. Эрнст поддался напору здравомыс­лящих родственников, поступил в Кенигсбергский университет и, пойдя по семейным стопам, вскоре превратился в советника юстиции.

О, как же он себя ненавидел и презирал те дела, которыми ему пришлось заниматься в суде горо­да Познани: именно туда его назначили после уни­верситета. Музыку Эрнст забросил, и единствен­ным его развлечением стал трактир. Много раз, напившись почти до потери сознания, он довери­тельно склонялся к первому попавшемуся собу­тыльнику и рассказывал ему о том, что ночью

 

созерцает «таинственные лучи, которые бывают лазоревыми, фиолетовыми и золотыми…» Потом спрашивал: «Скажи-ка, друг, а у тебя тоже тело по ночам светится, а?» Друг, хоть и был не менее пьян, шарахался от Гофмана как чёрт от ладана.

 

Автопортрет (или портрет) Гофмана. Около 1822 г.

  

ЖЕНИТЬБА

С высокой брюнеткой Марией Теклой Михалиной Рорер, по прозвищу Миша, Гофман познако­мился в Познани. Город принадлежал тогда Пруссии, но отец Миши был обедневшим поляком.

Обычная барышня со светлыми глазами и уют­ными ямочками на щеках. Восемнадцатилетней невинной девушкой выходила она за скромного и добропорядочного советника Гофмана.

И откуда ей было знать, какой чёрт спрятан в этой табакерке и что она будет с ним несчастна?

Конечно, женился Эрнст исключительно для того, чтобы не выглядеть белой вороной в компа­нии сослуживцев.

— Вам двадцать шесть лет — самая пора! — говорил ему начальник канцелярии. — А если вы заболеете, кто будет за вами ухаживать? Да и по вечерам с женой не так скучно, её даже можно научить играть в твист!

Миша наивно надеялась, что муж будет расти в чинах, и скоро со съёмной квартиры они перее­дут в собственный маленький домик, потом в свою небольшую виллу, она станет госпожой советницей и будет носить чепец.

 

 

Иллюстрация Н. Гольц к сказке Э.-Т. -А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король»

 Но что-то в характере мужа не укладывалось в понимании девушки. В Эрнсте уживались пре­странные вещи: он мог часами цитировать ей поэ­тические отрывки из Новалиса (Миша прилично знала немецкий), буквально дрожа и покрываясь пятнами от особенно волновавших его строчек, и в то же время проявлял холодность и сухость по отношению к близким людям.

Когда умер воспитавший его дядя Отто, Гофман издевательски перекрестился и, к ужасу Миши, сказал, что «старый дурак мог бы отправиться на тот свет и пораньше».

 ССЫЛКА

Как-то на балу по случаю Масленицы Гофман пустил по рукам собственноручно нарисованную злую карикатуру на прусского генерала фон Цастрова, бывшего адъютанта короля. Расплата последовала незамедлительно: особым министер­ским указом насмешника перевели в чудовищный провинциальный городишко Плоцк. Это была самая настоящая ссылка.

Советник Гофман предпочитал ходить по ули­цам Плоцка с закрытыми глазами и, как слепой, пользовался тростью. Однажды он едва не проткнул тростью жандарма — тот долго хлопал глазами на приличного и, как выяснилось, вполне зрячего гос­подина в мундире советника… Но не станешь же объяснять стражу порядка, что на унылейшие пей­зажи Плоцка Гофману было физически больно смотреть: перепачканные дерьмом свиньи сво­бодно разгуливали между скособоченными, кры­тыми тёсом домишками; визгливые крестьянки в уродливых пёстрых юбках тащили упирающих­ся чумазых детей. Эту тошнотворную картину не скрашивали ни грязно-жёлтые волны Вислы, ни монументальный старый собор на вершине горы. Словом, Гофман попал в атмосферу, способную вдохновить только на одно свершение: поскорее намылить петлю. План самоубийства уже почти созрел в голове Эрнста, как пришло милостивей­шее разрешение перевестись в Варшаву.

 ТЕАТР

И тут в судьбу заурядного советника юстиции решительно вмешалась сама История. 28 ноября 1806 года в польскую столицу вступила наполео­новская армия, и на следующий же день семь тысяч прусских чиновников оказались безработными.

Узнав дурную новость, Миша залилась слеза­ми. Как же они теперь будут жить? Сбережений у семьи не оказалось вовсе — лишние деньги обыч­но перетекали в карманы трактирщиков и вино­торговцев. К тому же у супругов недавно родилась дочурка Цецилия, слабое, тщедушное создание, над которым Миша постоянно тряслась.

Но, к удивлению супруги, лицо мужа в те дни светилось невиданным воодушевлением. Он так носился по дому и так громко распевал арии, что заботливые соседи забегали узнать, не помешал­ся ли господин Гофман с горя.

Когда Гофман провожал, вернее, выпроваживал семью к теще в Познань под предлогом того, что там им «будет спокойнее, сытнее, а он уж как-нибудь перебьётся, осмотрится, найдёт работу…», на его лице играла ангельская улыбка. О, с каким наслаждением он вздохнул! Свобода! Мундир совет­ника тут же был наказан за всё: Гофман с остерве­нением полчаса топтал его ногами.

Знала бы жена, сколь странный образ жизни вёл он в оккупированной Варшаве! Квартиру Эрнст бро­сил — нечем было платить — и переселился в ман­сарду опустевшего дворца Мнишеков. По утрам, часам к десяти, Гофман отправлялся в кабачок, где его поили за то, что по вечерам он играл гостям на фор­тепиано. К тому же из окна трактира было отлично видно, как Наполеон проводил смотр своим войскам.

…После годовой разлуки с мужем Миша всё-таки разыскала его в театре в городе Бамберге и совершенно растерялась, увидев бывшего совет­ника на качающихся лесах декораций и с бутыл­кой итальянского вина под мышкой…

Она-то думала, муж служит в канцелярии, а он вдруг оказался — может, ей послышалось? — капельмейстером бамбергского театра. Как это возможно?!

А Эрнст вспомнил свою давнюю мечту — сочи­нить комическую оперу. Он пытался писать и рань­ше, измарав изрядное количество бумаги, но теперь всерьёз засел за оперу «Любовь и ревность» на текст одной из комедий Кальдерона. Потом напи­сал несколько музыкальных произведений. С рабо­той дирижёра он был знаком ещё с юности, поэто­му когда его другу, графу Юлию фон Содену, вла­дельцу театра в Бамберге, позарез понадобился капельмейстер, Эрнст умолил графа попробовать его. И вот теперь он на новой должности.

В театре Гофман расцвёл: он занимался всем — от сочинения музыки к оперным либретто до репе­тиций с оркестром и создания декораций к спек­таклям.

Новая квартира вполне соответствовала его эстетическим пристрастиям, а вид из окна на живо­писные горы и долину стимулировал творческое воображение. Его репутация в городе тоже была исключительной — светский люд быстро сообра­зил, сколь необычен их новый капельмейстер, знающий латынь, греческий, французский и итальянский, сведущий в литературе и живописи, к тому же в совершенстве владеющий искусством ведения беседы. Шутили даже, что господину Гофману «за разговор надо платить отдельно».

У новоиспечённого капельмейстера не было отбоя от учеников, и он не отказывался от этих уроков — лишние деньги и полезные знакомства никогда не помешают.

За время разлуки с женой Гофман ожил и помо­лодел, Миша же, напротив, сникла и постарела. Задорные ямочки на её щеках превратились в мор­щинки: умерла их дочка Цецилия. Сообщив об этом Эрнсту, Миша вдруг в ужасе застыла, испугавшись, что сейчас Гофман ляпнет о её дорогой малышке то же, что он обычно с чудовищным пренебреже­нием бросал о своих почивших родственниках…

 НАВАЖДЕНИЕ

В день, когда Эрнст Теодор Амадей Гофман позвонил в дверной колокольчик вдовы консула госпожи Марк, его жизнь распалась на две части — на ту, что была до этого события, и ту, что случи­лась позже.

Как же не хотелось ему тащиться на этот урок! Гораздо привлекательнее была идея отправиться в трактир «Роза», глотнуть там живительного «Поморского», а потом, примостившись за столом, дописать новую партитуру или закончить музы­кальную статью.

Гофман всё медлил у двери консула, не реша­ясь дернуть шнурок колокольчика. Сбежать? Нет, нельзя, его ждут. Отныне он дорожит своей репу­тацией.

— Господин Гофман?- осклабилось неприят­ной улыбкой лицо дамы лет сорока, -мы с нетер­пением Вас дожидаемся! Я- госпожа Марк.

Трое детей — две девочки и мальчик — пону­ро стояли возле камина в гостиной, исподлобья разглядывая нового маэстро. Учителя и учеников представили друг другу. Гофман мгновенно оце­нил ситуацию: мальчонка ни на секунду не жела­ет расстаться с игрушечным барабаном, младшая теребит в руках куклу. Не похоже, что мысль забросить всё это ради скучной музыкальной гра­моты внушает им радость.

Гофман взглянул на старшую — Юлию. На вид ей было не больше 13, черноволосая, кудрявая, с миндалевидными лазоревыми глазами, сверкав­шими на гладком, как яичко, личике, словно два больших драгоценных камня.

— Ну что же, посмотрим, на что способны дети, — проговорил Гофман и сел за фортепья­но. — Начнём со старшей. Насколько мне извест­но, Вы уже учились пению? — обратился он к Юлии и тут же заиграл арию.

К его удивлению, девочка послушно запела: поначалу робко, по-ученически, но постепенно её чистый голос набрал силу и чувственность. Гофман взглянул на её лицо и в потрясении замер: музы­ка совершенно преобразила 13-летнюю девочку, в потемневших глазах Юлии будто распахнулась беспредельная бездна страдания, любви и стра­сти, голос её словно вобрал в себя весь огонь жен­ской любви…

Закончив играть, Гофман остался сидеть непод­вижно и молча смотрел на Юлию. Потом поднял­ся и глухо спросил:

— И чему же я могу Вас научить, фройлейн? Юлия уже снова превратилась в девочку.

Покраснев и потупившись, робко произнесла:

— Пению, маэстро.

В тот первый вечер встречи с Юлией, едва доб­равшись до дома, он схватил с полки «Фрагменты» своего любимого Новалиса. Торопливо перелистал страницы, пока не нашёл место, в котором Новалис красноречиво описывал впечатление, произве­дённое на него «нематериальной, ангельской красотой» некой Софии фон Кун, тоже, кстати, 13-летней.

Значит, лихорадочно крутилось в воспалённом мозгу Гофмана, так бывает, значит, не он один такой! В его судьбе случилась катастрофа, которую Гофман всегда предчувствовал, и эта катастрофа носила имя Юлии.

В тот вечер он сказался больным и слёг в постель: тщетно жена звала его ужинать. Миша несколько раз в тревоге заходила к нему в комна­ту, и он поспешно, как застигнутый с поличным мальчишка, прятал под одеяло её же ручное зер­кальце. Впервые за 33 года, пристально разгля­дывая своё лицо, Гофман вдруг обнаружил, что он вопиюще некрасив: широко расставленные глаза, крючковатый нос, огромная плешь. Плюс удру­чающе маленький рост и тщедушное телосложе­ние. Да он похож на червяка — вот подходящее сравнение!

— Я должен Вам рассказать очень странную вещь, Юлия, — сказал однажды Гофман своей уче­нице. Он сел за фортепьяно и стал импровизиро­вать. — Так вот, третьего дня я брёл вдоль реки в том живописном месте, где она делится на два рукава, и вдруг меня догнал человек лет пятиде­сяти; слово за слово мы разговорились о музыке, и он пригласил меня в свой небольшой домик, сто­явший у подножия холма.

Там этот человек извлёк из шкафа пожелтев­шие листы партитур — «Орфея», «Армиду», двух «Ифигений». У него оказалось полное собра­ние сочинений Глюка! Незнакомец выбрал «Армиду», сел за инструмент и заиграл, но тут вдруг я с ужасом заметил, что все листы пар­титур — белые, на них нет ни единой ноты! А играл он изумительно, у меня из глаз катились слёзы. Я словно расслышал в этой музыке всё своё буду­щее — любовь, ревность, надёжность, отчаяние. О, какое мучительное отчаяние, но дело не в этом… «О, Вы маэстро?» — спросил я его в конце концов, и тот ответил: «Я — кавалер».

          Гофман искоса бросил взгляд на Юлию, чтобы убедиться, понимает ли она вполне, о чём он ей рассказывает. (Кавалер Глюк умер лет двадцать назад.) Юлия заворожённо смотрела на Гофмана своими широко распахнутыми глазами…

После этого более чем странного рассказа Юлия не сочла учителя сумасшедшим, не посмеялась над ним, не стала бояться его, напротив, она стала доверять ему ещё больше и ждала приходов маэ­стро с нескрываемым нетерпением. Он же, поощ­ряемый её одобрением, стал делиться самыми сумасбродными фантазиями. Сколько их накопи­лось у него в голове! Эрнст рассказывал девочке про фантастическое королевство морского царя, про лазоревые острова, про свои путешествия с Песочным человеком в царство сна…

Рассказы Гофмана всегда сопровождала музы­ка. Возможно, Юлия полагала, что маэстро делит­ся с ней идеями своих будущих либретто, воз­можно, она просто упивалась сказками, которые обожала слушать, — неизвестно. Гофман же наслаждался этим ангельским выражением покор­ного, всепоглощающего внимания на её лице — никто так не умел его слушать. Всем, включая Мишу, надо было тотчас возражать, спорить, под­нимать его на смех…

Кстати, поделившись с Юлией своей историей, Гофман вскоре отправил в «Лейпцигскую газету» рассказ «Кавалер Глюк» — это была его первая проба пера в области беллетристики. Как впо­следствии отмечали критики, для столь позднего художественного дебюта рассказ оказался пре­восходным.

Тем временем в личном дневнике Гофман изли­вал нахлынувшую к Юлии любовь, заменяя в це­лях конспирации её имя словом «искусство»: «Возбужден, романтичен, сумасбродствую»,

«Это романтическое настроение утверждает­ся всё с большей силой. Боюсь, как бы оно не при­вело к беде».

Гофман не вполне отдавал себе отчёт в том, что его так пугало в чувстве к Юлии. Кстати сказать, денно и нощно распаляя себя мыслями о возлюбленной, он совершенно не мечтал о физической близости с ней. Доктор Маркус, приятель Гофмана, знавший о любви капельмейстера и его настроениях, подтвердил, что всё это «нездорово и ведёт к помешательству». Снова «помешательство»… Неужели ему действи­тельно грозит подобная участь?

 РЕВНОСТЬ

Время шло. Страсть Гофмана всё разгоралась, подобно гигантскому пожару. На пятнадцатилетие Юлии учитель подарил ей небывалой величины букет роз (чем, кстати, страшно смутил её мамень­ку) и написанный специально для девушки сонет.

В тот праздничный вечер он даже отказался вальсировать с ней — красота Юлии обжигала ему глаза: белое платье с короткими рукавами, чёр­ные волосы заплетены в косы и сколоты на затыл­ке, пылающий румянец и непередаваемое выра­жение глаз — глубокое, нежное и в то же время печальное. На одной из старинных, виденных Гофманом, картин, так изображались «глаза души». Теперь он знал, что это были глаза Юлии.

Далее произошло следующее: Юлия просто­душно показала матери подаренный ей Гофманом на день рождения сонет. Консульша вознегодова­ла, сочтя текст сонета «неприличным», и намек­нула жене Гофмана «заглянуть в дневник мужа»: нет ли какой тайной причины для его столь роман­тического настроения.

Вернувшись однажды домой после оперного спек­такля, Гофман заметил на шее жены на шнурке какой-то ключ. Присмотревшись, он узнал ключик от своего письменного стола, где прятал дневник.

— Мне нужно с тобой серьёзно поговорить, — решительно заявила бледная Миша, сжимая в ладони злосчастный ключик.

— Боже, что сейчас будет! — от волнения у Гофмана вспотели остатки волос.

— Ты… болен! Тебе надо серьёзно лечиться. Зачем этот дурацкий театр, зачем эти оперы, музыка? — всхлипывала она. — Как хорошо нам было в Познани! Ты болен, болен! Ты признаёшь­ся в любви к этому своему чудовищному искус­ству, словно речь идёт о женщине. Да, представь, я сначала решила, что у тебя появилась возлюб­ленная, и только потом всё поняла!

Миша теребила в руках платочек. Гофман потрясённо смотрел на неё: наивная дурочка!

Весной 1812 года вновь началось передвижение французских войск. По Германии один за другим дефилировали полки наполеоновской армии. В мае Наполеон и Мария Луиза должны были проезжать через Бамберг. Гофман условился с Юлией пойти к своему другу доктору Шпейеру, балкон которого выходил па главную улицу, посмотреть на кортеж.

Когда Наполеон был совсем рядом, Юлия вдруг быстрым движением извлекла из кос розу и броси­ла под ноги императору. Бонапарт взглянул вверх и увидел девушку. Он мгновенно оценил её красоту, галантно поднял цветок, улыбнулся и послал Юлии воздушный поцелуй.

Ревность набросилась на Гофмана, словно взбе­сившийся цепной пёс. Не соображая, что делает, Эрнст схватил стоявший тут же увесистый стул и что было сил швырнул с балкона на улицу. Он хотел размозжить Наполеону голову, но, к счастью, стул с грохотом упал на булыжную мостовую, никого не задев.

Почти лишившегося рассудка Гофмана с тру­дом оттащили в комнату. Юлия, испугавшись, что она совершила какой-то непоправимый проступок, вдруг разревелась, как маленькая девочка.

Гофман записывал в дневнике, милостиво воз­вращённом добрейшей Мишей: «Нет, невозможно допустить, чтобы заурядная девочка способна была внушить такую страсть. …Но достаточно было сегодня утром увидеть её из окна, как мой бред возобновился. Не могу больше! Её взгляд, её взгляд!»

В бамбергском театре играли знаменитый роман­тический спектакль «Кетхен из Хейльбронна» — о любви двух молодых людей, которые не могли быть счастливы на этом свете и решились на то, чтобы вместе лишить себя жизни. За кулисами Гофман помогал театральным механикам зажигать бенгальские огни для имитации на сцене пожара в замке, в котором заключена героиня. И вдруг ему в голову пришла страшная идея. Схватив несколь­ко бенгальских огней, Гофман выскочил за кулисы и уже собирался подпалить валявшуюся там дере­вянную рухлядь. Но внезапно холодная мысль оста­новила его руку: а вдруг Юлия, находившаяся в зрительном зале, успеет выбраться из театра? Мгновение решимости было упущено. Гофман сел на деревянную ступень и зарыдал как ребёнок.

После спектакля он жестоко напился и до утра бродил по парку среди венецианских фонарей, кру­жил вокруг «старика с вилкой» (так бамберщы назы­вали украшавшую фонтан фигуру Нептуна с тре­зубцем), обзывая себя «старым дураком», «пси­хом, выжившим из ума». Нет, завтра же он во всём признаётся Мише и уговорит своего друга доктора Маркуса отправить его в дом для умалишённых.

 ГОРЯЧКА

А в это время на другом конце города консульша Марк, усадив рядом с собой старшую дочь (Юлии уже исполнилось шестнадцать), поведала ей о том, о чём обычно большинство заботливых матерей того времени сообщали своим дочерям. О том, что после смерти отца состояние их финансов

 

Иллюстрация Н. Гольц к сказке Э.-Т. -А. Гэфмана «Щелкунчик и мышиный король»

 

сильно пошатнулось, но есть один молодой чело­век по имени Греппель, любезный, элегантный, а главное, богатый, очень богатый коммерсант, вла­делец одной из гамбургских фирм…

Ночью Юлии снилось, что так любивший её учитель — а она, конечно же, знала, что он любит её, — превратился в прекрасного принца. «Не может быть, чтобы такой умный, самый луч­ший на свете маэстро Гофман навсегда остался таким безобразным!» — наутро записала Юлия в дневнике…

— Я нахожу господина Греппеля обворожи­тельным. Ах, как вы будете счастливы с ним! Ноги его, правда, выворочены и похожи на паучьи, но зато у него прекрасные жабьи глаза, — нашёптывал Гофман на ухо совсем растерявшейся Юлии, пока они ехали в экипаже на увеселительный обед, устроенный консульшей. Кроме госпожи Марк, Юлии и Гофмана были приглашены жених Греппель и общие друзья — доктора Маркус и Шпейер с супругами. Миша Гофман тоже, разумеется, чис­лилась в списке гостей, но, чтобы избежать присут­ствия жены, Гофман с утра предусмотрительно на неё наорал, и та, обидевшись, осталась дома.

Сначала компания гуляла по большому бароч­ному замку в Поммерсфельдене, что под Бамбергом, а потом направилась в один из очарователь­ных местных ресторанов. Множество пустых бутылок из-под бордо и шамбертена уже выстроилось вере­ницей на полках посудного шкафа. За десертом подвыпивший Греппель осмелел и попытался при­обнять невесту за талию. Юлия сидела непод­вижно, словно кукла, вжавшись в кресло.

— А ну уберите с неё свои лапищи, а то я сей­час превращусь в бешеную собаку и вас покусаю, — вдруг во всеуслышание обратился Гофман к Греппелю. Маркус и Шпейер принуждённо засмеялись, надеясь обратить неслыханную гру­бость в шутку. Пьяный Греппель повернул к Гофману потное красное лицо.

— Господа, может быть, прогуляемся? — про­мямлила встревоженная консульша.

Но было уже поздно. Эрнст Теодор Амадей Гофман опустился на четвереньки, подпрыгнул к Греппелю и начал бешено, истошно гавкать. Он наскакивал на него, бодал головой в живот и лаял так задиристо, громко и убедительно, что ему стали вторить окрестные собаки. А потом изловчился и… укусил коммерсанта в мясистую кисть. Греппель взревел от боли и, слетев со стула, тяжело рух­нул на пол. Последнее, что помнил Гофман, — побе­левшее лицо Юлии и её неожиданно рассыпав­шуюся по плечам косу…

Больше месяца после той жуткой сцены Гофман пролежал в страшной горячке: ему мерещилось, будто он дирижирует оркестром.

 — Сегодня утром флейта опять начала дей­ствовать мне на нервы, — бормотал он ухажи­вающей за ним преданной Мише. — А ещё этот несносный фагот: ни одного правильного вступ­ления, то он торопится, то запаздывает…

Неслыханное поведение маэстро на злосчастном обеде у консульши получило огласку, и репута­ция Гофмана в Бамберге оказалась непоправимо испорченной: Эрнста изгнали из театра, многие отказали ему от дома.

Даже когда бывший капельмейстер настолько оправился, что стал подниматься с постели, в голове у него ещё долго царил хаос — происходившие с ним реальные события смешивались с фанта­зиями.

 ЛЕКАРСТВО

В поисках заработка Миша повезла было мужа в Дрезден, где у него имелись влиятельные род­ственники. Это совпало с беспорядочным отступ­лением наполеоновской армии, которая неожи­данно получила решительный отпор русских, повернувший весь ход войны.

Добраться до Дрездена оказалось очень непросто. Французские стрелки, галопирующие казаки, рус­ская пехота — кто только не попадался им на пути! Пересаживаясь с одного дилижанса на другой, Гофманы проезжали мимо недавних полей сра­жений.

«Незабываемое впечатление! — неверной рукой записывал Эрнст в дневнике. — То, что я так часто видел во сне, сбылось наяву ужаснейшим образом: искромсанные, разорванные на куски люди».

Окончательно Гофман пришёл в себя только в Берлине, где после окончания войны сердоболь­ные родственники вновь устроили его… советни­ком юстиции. Судьба сделала полный круг. Но он был уже совершенно другим человеком. Гофман нашёл наконец лекарство, спасение и единствен­ный смысл жизни. Он стал писать — безостано­вочно, как только выдавалось время, ночами напро­лёт, словно спеша освободиться от фантазий, буквально затопивших его сознание. Не зря Гофман в своё время зашифровал Юлию под сло­вом «искусство». Следы её образа разбросаны по всей гофмановской прозе: в «Золотом горшке», «Крейслериане», «Коте Мурре».

         Немецкие издатели забросали Гофмана пред­ложениями, так как его повести сразу стали поль­зоваться огромным успехом у публики. Чтобы под­стегнуть Гофмана побыстрее предоставить обе­щанный текст, один остроумный франкфуртский издатель выслал писателю несколько ящиков отменного рейнского вина.

         Гофманы занимали теперь в Берлине хорошую квартиру. Эрнст перестал рисовать карикатуры на начальство, а в суде занимал место справа от председателя. Однако Миша день ото дня стано­вилась всё печальнее: она давно покорилась судь­бе, терпела эгоизм и дурной характер мужа, но вынести того, что на её глазах медленно и мето­дично совершается самоубийство, она не могла.

 СМЕРТЬ

Один из друзей Гофмана, случайно столкнув­шись в Гамбурге с Юлией, зачем-то передал Эрнсту её слова: «Будь Ваш друг немного краси­вее, я смогла бы ответить ему взаимностью». Гофман уже знал, что Юлия несчастна со своим коммерсантом, что она бездетна, больна, что бес­конечные счета и работа в лавке убивают её живую душу. Впрочем, эта реальная фрау уже не инте­ресовала Гофмана — его Юлии больше не было, омерзительный коммерсант Греппель давно унич­тожил аромат этого цветка. А ведь всё могло сло­житься иначе, если бы не его безобразная внешность, не его уродливая плоть, ставшая непреодолимым препятствием для великой любви.

Из своего тела Гофман сделал козла отпуще­ния — он издевался над ним, как мог, не обращая ни малейшего внимания на приступы боли и бес­численные сигналы приближающейся катастро­фы. Несмотря на протесты, отчаяние и слезы Миши, Эрнст ежедневно вливал в себя столько рома, что даже самый здоровый организм в мире был бы не в состоянии это выдержать.

Писателю сравнялось всего 46, когда летом 1822 года у него неожиданно отнялась одна нога, потом другая, следом отказались повиноваться руки… Он лежал, прикованный к постели и, почти не мигая, смотрел на залитое слезами лицо Миши. Врачи поставили Гофману страшный диагноз — «прогрессирующий паралич».

Пытаясь хоть как-то оживить его головной мозг, берлинские врачи приложили ему к позвоночни­ку полосы каленого железа. Это была чудовищ­ная, варварская процедура. Но ещё чудовищнее прозвучали слова, с улыбкой произнесённые Гофманом после того, как он мужественно пере­нёс пытку:

— Слышите запах жареного? Прикончили наконец злого уродца!

Через несколько дней, 25 июня 1822 года, Эрнст Теодор Амадей Гофман скончался.

 

ВОЛШЕБНАЯ КОПИЛКА ДЕТСТВА ОБЗОР КНИГ Э.-Т.-А ГОФМАНА

В России всегда любили Гофмана. Образованная молодёжь зачитывалась им по-немецки. Очень скоро появились и русские переводы, например, «История щипцов для орехов», или «Грызун оре­хов и царёк мышей» — так тогда назывался «Щелкунчик».

Трудно перечислить всех деятелей русского искусства, испытавших влияние Гофмана (от Одоевского и Гоголя — до Мейерхольда и Булгакова). И, тем не менее, какая-то загадочная сила долго препятствовала изданию всех книг Гофмана на русском языке. Только теперь, спустя почти два века, мы можем прочесть знаменитые и незнакомые тексты писателя, собранные и про­комментированные, как и подобает творениям гения. 

1. Гофман, Э.-Т.-А. Собрание сочинений: В 6 т.: Пер. с нем. / предисл. А. Карельского; коммент. Г.Шевченко. — М.: Худож. лит., 1991-2000.
2. Гофман. Э.-Т.-А Избранные произведения: В 3 т. / вступ. ст. И. Миримского. — М.: Гослитиздат, 1962.
3. Гофман, Э.-Т.-А Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капель­мейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уце­левшими в макулатурных листах / пер. с нем. Д. Каравкиной, В. Гриба // Гофман Э.-Т.-А. Повелитель блох: Повести, роман. — М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. — С. 269-622.

Однажды Гофман увидел, что его воспитан­ник и любимец полосатый кот по имени Мурр открывает лапой ящик письменного стола и укладывается там спать на рукописях. Уж не научился ли он, чего доброго, читать и писать? Так возник замысел этой необыкновенной книги, в которой глубокомысленные рассуждения и «героические» похождения кота Мурра переме­жаются страницами биографии его хозяина — капельмейстера Крейслера, так похожего на самого Гофмана.

Роман, к несчастью, остался незавершённым. 

4. Гофман Э.-Т.-А. Золотой горшок и другие истории / пер. с нем. послесл. Д. Чавчанидзе; рис. Н. Гольц. — М.: Дет. лит., 1983. — 366 с: ил.

За миром видимым и осязаемым есть другой, чудесный мир, полный красоты и гармонии, но открывается он не каждому. Это подтвердят вам и маленький рыцарь Щелкунчик, и бедный студент Анселъм, и таинственный незнакомец в шитом камзоле — кавалер Глюк… 

5. Гофман Э.-Т.-А. Золотой горшок; Крошка Цахес по прозванию Циннобер: Сказки: пер. с нем. / вступ. ст. А. Гугнина; худож. Н. Гольц. — М.: Дет. лит., 2002.- 239 с: ил. — (Шк. б-ка).

Не пытайтесь разгадать секрет двух самых волшебных, самых глубоких и неуловимых исто­рий Гофмана. Как ни сплетай сеть из социаль­ных и философских теорий, а зелёные змейки всё равно скользнут в воду Эльбы и только сверкнут изумрудными искрами…

Читайте и слушайте эти сказки, как музы­ку, следуя за переливами мелодии, причудами фан­тазии, вступая в зачарованные залы, отворяя ворота чудесных парков… Только, замечтавшись, не споткнитесь о какую-нибудь корзинку с ябло­ками. Ведь её хозяйка может оказаться самой настоящей колдуньей. 

6. Гофман, Э.-Т.-А Крейслериана; Житейские воззрения кота Мурра; Дневники: пер. с нем. — М.: Наука, 1972. — 667 с: ил. — (Лит. памятники).

7. Гофман, Э.-Т.-А. Крейслериана; Новеллы: Пер. с нем. — М.: Музыка, 1990. — 400 с.

«Есть лишь один ангел света, способный оси­лить демона зла. Этот светлый ангел- дух музыки…» Капельмейстер Иоганнес Крейслер произносит эти слова в романе «Кот Мурр», но впервые этот герой появляется в «Крейслериане», где высказывает самые задушевные и глубокие мысли Гофмана о музыке и музыкантах.

В новеллах «Фермата», «Поэт и композитор», «Состязание певцов» Гофман по-разному разы­грывает темы, волновавшие его всю жизнь: что такое творчество; какой ценой достигается совершенство в искусстве. 

8. Гофман Э.-Т.-А. Песочный человек: повести: пер. с нем. / Рис. В. Бисенгалиева. — М.: Текст, 1992. — 271 с: ил. — (Волшебный фонарь).

В книгу вошли повести — «Игнац Деннер», «Песочный человек», «Дож и догаресса», «Фалун-скиерудники».

Злые чародеи, безымянные темные силы и сам дьявол всегда готовы завладеть человеком. Горе тому, кто дрогнет перед ними и впустит тьму в свою душу!

«Мадемуазель де Скюдери: Рассказ из времён Людовика XIV» представляет собой новеллу о загадочных преступлениях, поразивших Париж XVII века. Это первая переведённая на русский язык вещь Гофмана и первый детектив в истории литературы. 

9. Гофман Э.-Т.-А Песочный человек: повести, новеллы / предисл. А. Карельского. — СПб.: Кристалл, 2000. — 912 с: ил.

В повести «Приключение в ночь под Новый год» случаются «ни с чем не сообразные, просто чёрт знает какие происшествия». Ледяной вьюжной ночью в маленьком берлинском кабачке могут встретиться путешественник, не отбрасы­вающий тени, и бедный художник, который, странно сказать… не отражается в зеркале!

Название другой повести говорит само за себя — «Повелитель блох: Сказка в семи приключениях двух друзей». В ней добрый чудак Перегринус Тис, сам того не ведая, спасает мастера-блоху, всех блох повелителя. В награду он получает волшеб­ное стёклышко, позволяющее читать чужие мысли.

10. Гофман Э.-Т.-А. Серапионовы братья. Серапионовы братья в Петрограде: Антология / сост., предисл. и коммент. А.А. Гугнина. — М.: Высш. шк., 1994. — 736 с.

Сборник Э.-Т.-А. Гофмана «Серапионовы братья» печатается почти в том же виде, в каком он появился при жизни автора и его дру­зей — писателей Ф. де ла Мотт Фуке, А. фон Шамиссо, юриста Ю. Хитцига, врача и поэта Д.Ф. Кореффа и других, назвавших свой кружок в честь ясновидящего пустынника Серапиона. Устав их гласил: свобода вдохновения и фантазии и право каждого быть самим собой.

Спустя сто лет, в 1921 году, в Петрограде молодые русские писатели объединились в Серапионово братство — в честь Гофмана и романтиков, во имя Искусства и Дружбы, назло хаосу и войне партий.

Сборник произведений новых «серапионов» Михаила Зощенко, Льва Лунца, Всеволода Иванова, Вениамина Каверина и других также публи­куется в этой книге впервые с 1922 года. 

11. Гофман Э.-Т.-А. Щелкунчик и мышиный король: Рождественская сказка / пер. с нем. И. Татариновой; ил. М. Андрухиной. — Калинин­град: Благовест, 1992. — 111 с: ил. — (Волшебная копилка детства).

«Тик-и-так, тик-и-так! Не хрипите громко так! Слышит всё король мышиный… Ну, часы, напев старинный! Трик-и-трак, бум-бум!»

Войдём на цыпочках в гостиную советника Шталъбаума, где уже горят рождественские свечи, а на столах разложены подарки. Если встать в сторонке и не шуметь, то увидишь удивительные вещи…

Этой сказке без малого двести лет, но, стран­ное дело, Щелкунчик и маленькая Мари с тех пор нисколько не постарели, а мышиный король и его матушка Мышильда ничуть не подобрели.

 

Литература: 

1. Берковский, Н.Я. Романтизм в Германии. — М., 1974. — С. 463-537.
2. История эстетической мысли. Становление и развитие эстетики как науки. В 6-ти тт.- Т. 3. — М.: Искусство, 1986. — С. 5-55. 
3. Литературная теория немецкого романтизма. — М., 1934.
4. Миримский, И. Э.Т. А. Гофман /вступ. ст. // Гофман Э.-Т.-А. Избранные произве­дения в 3-х томах. — Т. 1. — М.: Худож. лит., 1962. — С. 5-42.
5. Пэгги, Л. Наваждение. Пэгги Лу // Караван историй. — 2003. — № 11. — С. 268-278.
6. Тертерян, И.А. Романтизм // История всемирной литературы. — Т. 6. — М.: Наука, 1989. — С. 15-27.
7. Тураев, С. В. Немецкая литература // История всемирной литературы в 9-ти тт. — Т. 6. — М.: Наука, 1989. — С. 51-55.
8. Художественный мир Э.-Т.-А. Гофмана — М.: Наука, 1982. — 292 с.