Салтыков, Ф. Встреча [Текст] : рассказ / Ф. Салтыков
// Путь Октября. – 1979. – 17 ноября. – С. 4.
// Путь Октября. – 1979. – 20 ноября. – С. 4.
// Путь Октября. – 1979. – 24 ноября. – С. 4.
Встреча
«Наша молодежь должна знать,
какой путь прошли люди старшего поколения…
Как трудно создавался человек.
М. Горький».
Солнце уже скрылось за дальним косогором, когда я возвращался после встречи со своим другом детства, бывшим фронтовиком, с которым не виделся много лет. Шел медленно, внимательно всматриваясь в окружающее.
А вокруг все ново и незнакомо. И то, что еще сохранялось в моей памяти о родных местах, стерлось временем. Иначе и быть не могло. Ведь здесь я бываю очень редко.
Внезапно мои размышления прервались. Из-за переулка выскочил и чуть не сбил меня с ног плотно скроенный человек в потрепанной фуражке и сером, запыленном пиджаке.
Мы посмотрели друг на друга. Как богато впечатлениями даже одно мгновение! У человека были острые колючие глаза, заросшие густым и седеющим мохом бровей, лоб, иссеченный складками морщин, одутловатый нос, похожий на картошку, и большая бородавка на переносице.
Он на первый взгляд показался мне незнакомым. Но эти глаза и эту бородавку я где-то уже видел.
Мы быстро разминулись: я – немного удивленный, он, как мне показалось, чуть встревоженный. Весь остаток пути до дома я шел, думая об этом человеке, перебирая в памяти события давно минувших дней.
Это было в канун нового, 1930 года. Группа комсомольцев во главе с секретарем сельской партячейки Разумовым шла от двора ко двору, агитируя ]крестьян вступить в колхоз. Завернули и к Кузьминым.
Жил Васька тогда уже самостоятельным хозяином, имел лошаденьку, корову, овец, хороший двор с конюшней и овинами. Но все знали: таким он стал совсем недавно, года два-три назад. А до того батрачил у кулака Лапшова. И лишь благодаря «удачной» женитьбе на засидевшейся в девках дочери хозяина «выбился в люди».
Кузьмин оказался на редкость ухватистым и
жилистым мужиком. Все он тащил в дом: увидит на дороге ржавый гвоздь – в карман, зазевался кто из соседей, забыв на полосе косу или серп, – Васька подберет. А спорить с ним – дело бесполезное, да и побаивались его многие: неимоверной силы и злости был человек. «Васька-Бородавка» окрестили его сельчане.
Любил его только тесть, старый кулак Лапшов.
– Живодер растет, чище тестя будет, – говорили о нем мужики.
Вот к такому человеку мы и пришли.
– Явились, значит, – с издевкой встретил нас Кузьмин. – Ну, байте про свою коммунию.
– Не мешало бы, Тимофеич, тебе послушать, – спокойно сказал Разумов.
– Я и говорю вам: «байте», – ухмыльнулся Васька, а потом сквозь зубы процедил. – А в коммунию вашу не пойду.
– Но ты еще не кулак, а бывший батрак. Колхоз как раз для таких…
– Не пойду и баста! Не по нутру мне колхоз.
– Потом как бы не было поздно, – вставил мой товарищ Егор Панин.
У Васьки-Бородавки в глазах сверкнули злые искры.
– На губах еще молоко, а тоже лезешь учить… – Грубо бросил он в ответ.
– Не горячись. Хорошее тебе предлагаем, – прервал его Разумов. – Ты всю молодость пробатрачил, как и я. Мало этого? Ну, давай, гни и дальше спину на кулака.
– А тебе-то какое дело? Мая спина, а не твоя.
Кузьмин стоял перед нами, чуть расставив ноги: невысокий, широкоплечий, немного сутулый. Он чем-то походил на крепкое сучковатое дерево. И потому, как сверлил он нас злыми глазами, как нервно подергивались его плечи и как руки теребили лацкан истрёпанного кожуха, можно было догадаться, с каким нетерпением он ждет нашего ухода.
В дом вошла хозяйка, низенькая и скуластая женщина. Она несколько секунд пристально смотрела на нас прищуренными глазами. А потом вдруг истошно, по-бабьи заголосила:
– Батюшки – святы! Опять анчихристы заявились. Сгиньте вы все! Станьте!
На крик Настасьи никто не обратил особого внимания. За те дни, как началась коллективизация, мы видели вещи и похуже.
Васька-Бородавка неожиданно накинулся на жену:
— Цыц ты, дуреха! Чего раскудахталась?!
Но та еще пуше запричитала:
— Вона, и ты за них? Хочешь отдать меня под одно одеяло в коммунию? Ну, знай, запишешься – первой потаскухой стану. – Она сверкнула зеленью взбешенных глаз и мигом выскользнула на кухню.
То ли слова жены, то ли что другое подхлестнуло Кузьмина. Он неожиданно быстро схватил лежавшую на лавке огромную скалку.
2
Ах, вы аспиды. Уматывайте скорее, не то всех порешу, – двинулся он на нас. На висках у Васьки вздулись вены, глаза налились кровью, круглое лицо исказилось от ярости. Еще минута, и он всю свою необузданную злобу обрушил бы на нас.
В это время перед нами вновь предстала Настасья с ковшом в руке. Как разъяренная кошка, она всем корпусам подалась в сторону Разумова. Я машинально заслонил его собой и вдруг на правой щеке и руках почувствовал струи кипятка…
Словно бурная река в половодье, устремившаяся вперед, ломая все на своем пути, новая жизнь ворвалась тогда в деревню, сметая старое и отжившее. Она была заманчива дальней радостью, но сурова и беспощадна в те дни. И это не всем было понятно, особенно таким, как Васька-Бородавка. Он так и остался единоличником, и не раз – еще наши дороги перекрещивались.
Память – что клубок ниток: только тронь – начнет быстро разматываться. Помню, однажды августовской ночью наш отряд «легкой кавалерии» возвращался с обхода колхозных полей. Неожиданно на краю пшеничного поля, недалеко от тока, мы обнаружили подводу доверху нагруженную зерном. Все насторожились: чья подвода? Когда осмотрели лошадь и бричку, то легко
опознали хозяина. Утром он сам явился в сельсовет:
– А разве нельзя? Ведь в коммуне все обчее, – с ухмылкой сказал Васька-Бородавка.
Вора пришлось судить.
Вскоре меня призвали в армию, и я надолго уехал из родного села.
Вот таким остался у меня в памяти этот человек.
Утро выдалось ненастное: по небу плыли свинцово-тяжелые облака. С реки дул прохладный порывистый ветер – предвестник шторма. По улице, призывно мыча, медленно прошло стадо.
И вдруг откуда-то с реки, прорезая шквалистый ветер, донесся отчаянный крик:
– Скорей! Скорей на помощь! – кричал с берега женский голос.
Я побежал на крик в чем был: в пижаме и легких комнатных тапочках.
На берегу уже столпились люди, они о чем-то громко говорили, показывая вниз на реку. Несколько мужчин побежали вдоль берега.
– Табань сильней!
– Не горячись!
– Ставь углом на волну! Углом!
– Ого-го-го! Держись, Тимофеич! – неслось со всех сторон.
Метрах в двухстах от берега, крутясь и дыбясь от сильных волн, вниз плыл паром. На нем, сбившись грудой, стояли десятка два телят. Единственный человек с шестом в руках, бегал вдоль поручней, видимо, пытаясь затормозить ход. Канат, по которому шел паром, оборвался на самой середине реки. И, как ни силился человек с шестом, паром удалялся все дальше и дальше от причала.
Впереди был крутояр – каменный мыс, где река, резко изменив русло, устремлялась влево. Паром несся к мысу – на верную гибель. Теперь вое, кто стоял на берегу, помчались к крутояру.
Удар парома о каменную стену был настолько сильным, что я издали слышал скрежет и грохот.
Когда я подбежал к крутояру, то увидел между разбитым паромом и каменной стеной человека. Он стоял, весь напружинившись, держа руки впереди себя. Но вот волна вздыбила остатки парома, телята, сгрудившиеся там, повалились. Человек подпрыгнул и повис всей тяжестью тела на корме. В это время ударила новая, более сильная и буйная волна и выбросила человека на берег, словно щепку.
Он лежал без сознания. Я наклонился над ним и тут же отпрянул. Это был Васька-Бородавка. Он дышал тяжело. По краешку рта текла темная струйка крови. Видно, удар пришелся по груди.
Через минуту он зашевелился.
– Телята… Как телята? – тихо прошептал он.
– В порядке, Тимофеич. Всю твою живность спасли, – сказал кто-то.
Но он уже ничего не слышал: опять лишился сознания.
3
После обеда, когда погода угомонилась, я пошел к Разумову, бывшему секретарю партячейки, ныне почетному гражданину села. Он разменял уже седьмой десяток, но по-прежнему еще живой и энергичный, Встретил меня с интригующим вопросом:
– Слыхал? Слыхал, какие у нас тут дела?
– Вы это о чем? – озадаченно спросил я.
– Как о чем? О нашем «крестном»…
– О Ваське-Бородавке?
– О Василии Тимофеевиче, точно, о нем, – с какой-то уважительной интонацией проговорил Разумов, и, как прежде, молодцевато подмигнул правым глазом. – Вот, брат, что делают с нами, жизнь и время. Здорово ведь, а?
Мы присели. Разговорились. Я стал спрашивать о Кузьмине.
– Дело-то ведь прошлое. Долго рассказывать, – говорил он. – Вернулся Кузьмин сразу после войны и попросился в колхоз. Сельчане не хотели принимать, боялись доверять что-либо путное.
Но куда денешься, ведь мужчин было раз-два и обчелся. А хозяйство надо ставить на место, каждая рабочая рука на вес золота. Приняли. И скажу, забегая вперед, – правильно сделали, не ошиблись. Сперва он трудился на разных работах. А потом к скоту приставили.
– Ну и как?
– Это ты насчет его собственнической психологии? Сначала, конечно, иногда прорывалось у него. Но сейчас уже нет. Кузьмин другим человеком стал.
Я недоверчиво покачал головой. Все же жадность у иного человека к наживе – это еще такой живучий червь, который очень трудно вытравить.
– А Настасью ты не видел? – вдруг спросил Разумов.
– Какую Настасью? – вопросительно, уставился я на него.
– Жену Кузьмина.
– Ах, ту, которая одеяло с колхозом путала?
– Да, да, ее.
Я ответил, что не довелось еще встречать.
– Жаль. Она ведь у нас первой дояркой была в районе. Два ордена – получила, А сейчас дочь заменила ее. Скажу откровенно, – продолжал Разумов, – хорошие животноводы вышли из Кузьминых…
– Так ли уж хорошие? – снова усомнился я.
Разумова это, видимо, задело. Он, сердито сдвинув брови, резко поднялся и положил руку на мое плечо.
– Эх ты, Фома неверный, – сказал он рассерженным тоном, – Разве Кузьмин тридцать пять или сорок лет назад пожертвовал бы собой ради колхоза? Скажи, пожертвовал бы? Нет! Ни за что! Да ты и сам помнишь каким жмотом он был. Что тебе рассказывать…
– Аргумент довольно веский, – заметил я. Но Фома в сказке – неверующий, а не неверный.
– Ну, ладно. Пусть будет, по-твоему. Только не придирайся, – сказал он и продолжал рассказ о
Кузьмине. – Почти четыре года на фронте разведчиком. Восемь ранений, два ордена и девять боевых и трудовых медалей. Мало? А орден «Трудовой славы»? Плюсуй около двух тысяч голов ухоженных и выращенных им телят и коров за двадцать шесть лет работы скотником. Мало? Но ты не можешь не знать: на фронте каждый бой был для человека целой жизненной академией. А каждая капля пролитой крови? А бессонные ночи в болотной стуже или на снегу в сорокаградусный мороз? Все это для солдата были кладезем размышлений и усвоения жизненной мудрости. Ты знаешь, Кузьмин не лишен острого ума, он всегда быстро схватывал. Вот теперь и уразумей: мог ли он в этом горниле, пройдя, как говорят, через огонь, воду и медные трубы, остаться прежним?
Да, что тебе рассказывать-то, сам ведь тоже все прошел…
И чем дальше Разумов говорил о Кузьмине, тем как-то легче и теплей становилось у меня на душе. Судьба Васьки-Бородавки сложилась не совсем так, как у многих. Он шел к жизненной истине извилистой дорогой. Видимо, многое ему пришлось пережить и перечувствовать, прежде чем стал таким, каким я его встретил на этот раз. А то, что выстрадано в муках, крепче стали, и не ржавеет. Через два дня мы отмечали юбилейный День Победы. Когда закончилась официальная часть встречи, ко мне подошел Разумов. Сияя по-стариковски от радости и волнения, он потянул меня за рукав:
– Пошли, пошли к Кузьмину. Поздравим старого солдата с Великой Победой.
– Пошли! – и мы торопливо зашагали в сторону сельской больницы, где лежал на излечении наш старый односельчанин, бывалый фронтовик.