Салтыков Ф. Рассказы

Салтыков, Ф. Встреча [Текст] : рассказ / Ф. Салтыков

// Путь Октября. – 1979. – 17 ноября. – С. 4.

// Путь Октября. – 1979. – 20 ноября. – С. 4.

// Путь Октября. – 1979. – 24 ноября. – С. 4.

 

Встреча

«Наша молодежь дол­жна знать,

какой путь прошли люди старшего поколения…

Как трудно создавался че­ловек.

М. Горький».

Солнце уже скры­лось за дальним ко­согором, когда я возвра­щался после встречи со своим другом детства, бывшим фронтовиком, с которым не виделся мно­го лет. Шел медленно, внимательно всматрива­ясь в окружающее.

А вокруг все ново и незнакомо. И то, что еще сохранялось в моей па­мяти о родных местах, стерлось временем. Ина­че и быть не могло. Ведь здесь я бываю очень ред­ко.

Внезапно мои размыш­ления прервались. Из-за переулка выскочил и чуть не сбил меня с ног плотно скроенный чело­век в потрепанной фу­ражке и сером, запылен­ном пиджаке.

Мы посмотрели друг на друга. Как богато впе­чатлениями даже одно мгновение! У человека были острые колючие гла­за, заросшие густым и седеющим мохом бровей, лоб, иссеченный складка­ми морщин, одутловатый нос, похожий на картош­ку, и большая бородавка на переносице.

Он на первый взгляд показался мне незнако­мым. Но эти глаза и эту бородавку я где-то уже видел.

Мы быстро размину­лись: я — немного удив­ленный, он, как мне пока­залось, чуть встревожен­ный. Весь остаток пути до дома я шел, думая об этом человеке, перебирая в памяти события давно минувших дней.

Это было в канун но­вого, 1930 года. Группа комсомольцев во главе с секретарем сель­ской партячейки Разумовым шла от двора ко дво­ру, агитируя ]крестьян вступить в колхоз. Завер­нули и к Кузьминым.

Жил Васька тогда уже самостоятель­ным хозяином, имел лошаденьку, корову, овец, хороший двор с конюшней и овинами. Но все знали: таким он стал совсем не­давно, года два-три назад. А до того батрачил у ку­лака Лапшова. И лишь благодаря «удачной» же­нитьбе на засидевшейся в девках дочери хозяина «выбился в люди».

Кузьмин оказался на редкость  ухватистым   и

жилистым мужиком. Все он тащил в дом: увидит на дороге ржавый гвоздь — в карман, зазевался кто из соседей, забыв на по­лосе косу или серп, — Васька подберет. А спо­рить с ним — дело беспо­лезное, да и побаивались его многие: неимоверной силы и злости был человек. «Васька-Бородавка» окрестили его сельчане.

Любил его только тесть, старый кулак Лапшов.

— Живодер растет, чи­ще тестя будет, — говори­ли о нем мужики.

Вот к такому человеку мы и пришли.

— Явились, значит, — с издевкой встретил нас Кузьмин. — Ну, байте про свою коммунию.

— Не мешало бы, Ти­мофеич, тебе послушать, — спокойно сказал Разу­мов.

— Я и говорю вам: «байте», — ухмыльнулся Васька, а потом сквозь зубы процедил. — А в ком­мунию вашу не пойду.

— Но ты еще не ку­лак, а бывший батрак. Колхоз как раз для та­ких…

— Не пойду и баста! Не по нутру мне колхоз.

— Потом как бы не бы­ло поздно, — вставил мой товарищ Егор Панин.

У Васьки-Бородавки в глазах сверкнули злые ис­кры.

— На губах еще моло­ко, а тоже лезешь учить… — Грубо бросил он в от­вет.

— Не горячись. Хоро­шее тебе предлагаем, — прервал его Разумов. — Ты всю молодость проба­трачил, как и я. Мало этого? Ну, давай, гни и дальше спину на кулака.

— А тебе-то какое де­ло? Мая спина, а не твоя.

Кузьмин стоял перед нами, чуть расставив но­ги: невысокий, широко­плечий, немного сутулый. Он чем-то походил на крепкое сучковатое дере­во. И потому, как свер­лил он нас злыми глаза­ми, как нервно подерги­вались его плечи и как руки теребили лацкан ис­трёпанного кожуха, мож­но было догадаться, с ка­ким нетерпением он ждет нашего ухода.

В дом вошла хозяйка, низенькая и скуластая женщина. Она несколько секунд пристально смот­рела на нас прищуренны­ми глазами. А потом вдруг истошно, по-бабьи заголосила:

— Батюшки — святы! Опять анчихристы заяви­лись. Сгиньте вы все! Станьте!

На крик Настасьи никто не обратил особого вни­мания. За те дни, как на­чалась коллективизация, мы видели вещи и поху­же.

Васька-Бородавка не­ожиданно накинулся на жену:

— Цыц ты, дуреха! Че­го раскудахталась?!

Но та еще пуше запри­читала:

— Вона, и ты за них? Хочешь отдать меня под одно одеяло в коммунию? Ну, знай, запишешься — первой потаскухой стану. — Она сверкнула зеленью взбешенных глаз и мигом выскользнула на кухню.

То ли слова жены, то ли что другое подхлест­нуло Кузьмина. Он не­ожиданно быстро схватил лежавшую на лавке ог­ромную скалку.

 

2

 

Ах, вы аспиды. Уматывайте скорее, не то всех порешу, — двинул­ся он на нас. На висках у Васьки вздулись вены, глаза налились кровью, круглое лицо исказилось от ярости. Еще минута, и он всю свою необуздан­ную злобу обрушил бы на нас.

В это время перед на­ми вновь предстала Нас­тасья с ковшом в руке. Как разъяренная кошка, она всем корпусам пода­лась в сторону Разумова. Я машинально заслонил его собой и вдруг на пра­вой щеке и руках почув­ствовал струи кипятка…

Словно бурная река в половодье, устре­мившаяся вперед, ломая все на своем пути, новая жизнь ворвалась тогда в деревню, сметая старое и отжившее. Она была заманчива дальней радо­стью, но сурова и беспо­щадна в те дни. И это не всем было понятно, осо­бенно таким, как Васька-Бородавка. Он так и ос­тался единоличником, и не раз — еще наши дороги перекрещивались.

Память — что клубок ниток: только тронь — начнет быстро разматы­ваться. Помню, однажды августовской ночью наш отряд «легкой кавале­рии» возвращался с обхо­да колхозных полей. Не­ожиданно на краю пше­ничного поля, недалеко от тока, мы обнаружили подводу доверху нагру­женную зерном. Все на­сторожились: чья подво­да? Когда осмотрели ло­шадь и бричку, то легко

опознали хозяина. Утром он сам явился в сельсовет:

— А разве нельзя? Ведь в коммуне все обчее, — с ухмылкой сказал Васька-Бородавка.

Вора пришлось судить.

Вскоре меня призвали в армию, и я надолго уехал из родного села.

Вот таким остался у меня в памяти этот чело­век.

Утро выдалось ненастное: по небу плыли свинцово-тяжелые облака. С реки дул прохладный порывистый ветер — пред­вестник шторма. По ули­це, призывно мыча, мед­ленно прошло стадо.

И вдруг откуда-то с ре­ки, прорезая шквалистый ветер, донесся отчаянный крик:

— Скорей! Скорей на помощь! — кричал с берега женский голос.

Я побежал на крик в чем был: в пижаме и лег­ких комнатных тапочках.

На берегу уже столпи­лись люди, они о чем-то громко говорили, показы­вая вниз на реку. Не­сколько мужчин побежа­ли вдоль берега.

— Табань сильней!

— Не горячись!

— Ставь углом на вол­ну! Углом!

— Ого-го-го! Держись, Тимофеич! — неслось со всех сторон.

Метрах в двухстах от берега, крутясь и дыбясь от сильных волн, вниз плыл паром. На нем, сбив­шись грудой, стояли де­сятка два телят. Единст­венный человек с шестом в руках, бегал вдоль по­ручней, видимо, пытаясь затормозить ход. Канат, по которому шел паром, оборвался на самой середине реки. И, как ни силился человек с шестом, паром удалялся все даль­ше и дальше от причала.

Впереди был крутояр — каменный мыс, где река, резко изменив русло, устремлялась влево. Па­ром несся к мысу — на верную гибель. Теперь вое, кто стоял на берегу, помчались к крутояру.

Удар парома о камен­ную стену был настолько сильным, что я издали слышал скрежет и грохот.

Когда я подбежал к кру­тояру, то увидел между разбитым паромом и ка­менной стеной человека. Он стоял, весь напружи­нившись, держа руки впе­реди себя. Но вот волна вздыбила остатки парома, телята, сгрудившиеся там, повалились. Человек подпрыгнул и повис всей тя­жестью тела на корме. В это время ударила новая, более сильная и буйная волна и выбросила чело­века на берег, словно щепку.

Он лежал без сознания. Я наклонился над ним и тут же отпрянул. Это был Васька-Бородавка. Он ды­шал тяжело. По краешку рта текла темная струй­ка крови. Видно, удар пришелся по груди.

Через минуту он заше­велился.

— Телята… Как теля­та? — тихо прошептал он.

— В порядке, Тимофе­ич. Всю твою живность спасли, — сказал кто-то.

Но он уже ничего не слышал: опять лишился сознания.

 

3

 

После обеда, когда погода угомони­лась, я пошел к Разумову, бывшему секретарю партячейки, ныне почет­ному гражданину села. Он разменял уже седьмой десяток, но по-прежнему еще живой и энергичный, Встретил меня с интригу­ющим вопросом:

— Слыхал? Слыхал, какие у нас тут дела?

— Вы это о чем? — оза­даченно спросил я.

— Как о чем? О на­шем «крестном»…

— О Ваське-Бородав­ке?

— О Василии Тимофе­евиче, точно, о нем, — с какой-то уважительной ин­тонацией проговорил Ра­зумов, и, как прежде, мо­лодцевато подмигнул пра­вым глазом. — Вот, брат, что делают с нами, жизнь и время. Здорово ведь, а?

Мы присели. Разгово­рились. Я стал спраши­вать о Кузьмине.

— Дело-то ведь про­шлое. Долго рассказы­вать, — говорил он. — Вер­нулся Кузьмин сразу пос­ле войны и попросился в колхоз. Сельчане не хоте­ли принимать, боялись до­верять что-либо путное.

Но куда денешься, ведь мужчин было раз-два и обчелся. А хозяйство на­до ставить на место, каж­дая рабочая рука на вес золота. Приняли. И ска­жу, забегая вперед, — пра­вильно сделали, не ошиб­лись. Сперва он трудил­ся на разных работах. А потом к скоту приставили.

— Ну и как?

— Это ты насчет его собственнической психо­логии? Сначала, конечно, иногда прорывалось у не­го. Но сейчас уже нет. Кузьмин другим челове­ком стал.

Я недоверчиво покачал головой. Все же жадность у иного человека к нажи­ве — это еще такой живу­чий червь, который очень трудно вытравить.

— А Настасью ты не видел? — вдруг спросил Ра­зумов.

— Какую Настасью? — вопросительно, уставился я на него.

— Жену Кузьмина.

— Ах, ту, которая оде­яло с колхозом путала?

— Да, да, ее.

Я ответил, что не дове­лось еще встречать.

— Жаль. Она ведь у нас первой дояркой была в районе. Два ордена — по­лучила, А сейчас дочь заменила ее. Скажу откровенно, — продолжал Разу­мов, — хорошие животноводы вышли из Кузьми­ных…

— Так ли уж хорошие?  — снова усомнился я.

Разумова это, видимо, задело. Он, сердито сдви­нув брови, резко поднялся и положил руку на мое плечо.

— Эх ты, Фома не­верный, — сказал он рас­серженным тоном, — Разве Кузьмин тридцать пять или сорок лет назад по­жертвовал бы собой ради колхоза? Скажи, пожертвовал бы? Нет! Ни за что! Да ты и сам помнишь каким жмотом он был. Что тебе рассказывать…

— Аргумент довольно веский, — заметил я. Но Фома в сказке — неверую­щий, а не неверный.

— Ну, ладно. Пусть будет, по-твоему. Только не придирайся, — сказал он и продолжал рассказ о

Кузьмине. — Почти четыре года на фронте раз­ведчиком. Восемь ране­ний, два ордена и девять боевых и трудовых меда­лей. Мало? А орден «Трудовой славы»? Плюсуй около двух тысяч голов ухоженных и выращенных им телят и коров за двад­цать шесть лет работы скотником. Мало? Но ты не можешь не знать: на фронте каждый бой был для человека целой жизненной академией. А каждая капля пролитой кро­ви? А бессонные ночи в болотной стуже или на снегу в сорокаградусный мороз? Все это для сол­дата были кладезем раз­мышлений и усвоения жизненной мудрости. Ты знаешь, Кузьмин не ли­шен острого ума, он всег­да быстро схватывал. Вот теперь и уразумей: мог ли он в этом горниле, прой­дя, как говорят, через огонь, воду и медные тру­бы, остаться прежним?

Да, что тебе рассказы­вать-то, сам ведь тоже все прошел…

И чем дальше Разумов говорил о Кузьмине, тем как-то легче и теплей ста­новилось у меня на ду­ше. Судьба Васьки-Боро­давки сложилась не сов­сем так, как  у многих. Он шел к жизненной ис­тине извилистой дорогой. Видимо, многое ему при­шлось пережить и пере­чувствовать, прежде чем стал таким, каким я его встретил на этот раз. А то, что выстрадано в му­ках, крепче стали, и не ржавеет. Через два дня мы отмечали юби­лейный   День Победы. Когда закончилась офици­альная часть встречи, ко мне подошел Разумов. Сияя по-стариковски    от радости и волнения, он потянул меня за рукав:

— Пошли, пошли к Кузьмину. Поздравим ста­рого солдата с Великой Победой.

— Пошли! — и мы то­ропливо зашагали в сто­рону сельской больницы, где лежал на излечении наш старый односельча­нин, бывалый фронтовик.