Беженцы

Медведникова, О. Беженцы / О. Медведникова. – Текст : непосредственное

// Путь Октября. – 1993. – 23 сентября. – С. 1, 2.

 

С августа 1992 года по август 1993 в Мелеуз приехали 134 семьи беженцев.

 

     «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей», помните, была такая старая песня, «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей…». Поверят ли со временем наши дети, что родиной их родителей был огромный Советский Союз, который называли с большой буквы – Отчизна? Не усомнятся ли в том, что в любой город этой страны мы могли приехать без страха быть униженным и даже убитым только за цвет кожи и волос, за язык, на котором говоришь? Увидят ли они, как веером взлетают голуби с площади у Домского собора в Риге и как смешивается с дымом туман над портом грузинского города Поти? Вдохнут ли запах роз на улицах Ташкента, войдут ли в тень виноградника жарким днем в Душанбе?

     Уже два пода, как Союз перестал существовать. Для нас, людей, равно далеких or горячих точек некогда единой страны и от большой политики, его крушение увязывается в сознании не столько с подписанием и неподписанием догово­ров и даже не с военными действиями, сколько с потоком беженцев, хлынувшим в Российскую Федерацию, ее области и республики. Мелеуз не стая исключением из общего числа. В августе 1992 года у нас был создан совет по проблемам беженцев и вынужденных переселенцев. До конца нынешнего августа в нем зарегистрировались 134 семьи беженцев.

     Вместе с прибывшими раньше это более полутысячи человек, хлебнувших по горло горя. Среди них есть русские, башкиры, татары — почти поровну всех, а кроме того, украинцы, армяне, молдоване — люди самых разных национальностей. И всех возрастов, начиная от малышей дет­садовского возраста до 70-летних стариков.

     Семья Макарян из армянской деревни Ала-Тумани в Ахалкалакском районе Грузни была одной из первых семей бе­женцев, появившихся в Мелеузе в 1990 году. Они бежали оттуда в прямом смысле этого слова, бросив дом, мебель, вещи, ско­тину. Сразу после похорон своего старшего сына. 13-летний Варшамик, которого мама по-русски звала Виталькой, погиб во время очередного налета вооружен­ных боевиков на деревню. Выбежал из школы на звуки стрельбы и был убит.

     Маленькая русоволосая женщина Клава Макарян родом из Тукмака. Поставь её в любую толпу и сразу кажешь — русская. Одиннадцать, лет она прожила с мужем Альбертом на его родине. Научилась го­ворить, писать и читать по-армянски, печь лаваш и делать сыр, а соседей учила сажать огурцы и капусту. Я помню ее в их первую осень в Мелеузе, закутанную в большой платок, с лицом, как будто обожженным страданием. Как она говорила:

     — Звери люди, звери. Я думала, не буду жить. Просто — лягу и умру. А вот — живу.

     Она рассказывала, как сожгли в сосед­ней деревне русских женщин и детей. Как отрезали уши у девочки-подростка и заставили топтать их. Как насиловали на глазах у свекрови  соседку-армянку, еще не снявшую траур по умершему му­жу. На следующий день женщина покончила с собой.

      «Господи, что мы видели!» — говорит Клава сейчас, вспоминая пережитое. Дей­ствительно, многие, из беженцев видели столько, что хна целую жизнь. Камиль Нугманов, в том же году приехавший с семьей в Мелеуз из Ошской об­ласти Киргизии, был в самом центре майских кровавых событий в Оше — приехал на сессию в институт. После первого дня беспорядков ночевал на крыше, а утром упросил военных подбросить по пути до аэропорта и окружным путем кинулся домой, отправлять семью подальше. Он отказался рассказать о том, что видел. Долго молчал, потом сказал:

     — Я не могу. Вы – женщина.

     Офицер запаса Федор Алексеевич Зенов работает сейчас охранником в воротах молочно-консервного комбината. С же­ной и младшим сыном он переехали несколько месяцев назад из Риги. Старший сын уже год, как учится в Уфе. В Риге Федор Алексеевич служил, там вышел в запас, жена работала в школе, имели прекрасную квартиру. После долгих лет скитаний по гарнизоном думали: все, осели. А вышло наоборот. Рассказывает:

     — Там зверств нет. Все делается куль­турно, с улыбкой. Поделили людей на три сорта: граждане, жители и никто. Я был никем. Каждый гражданин и житель проходит в Латвии регистрацию, ему присваивают код. Нам — ничего. Только круглую печать в паспорте, за которой несколько суток надо в очереди стоять. Выезжаешь — проси гарантийную визу на возврат, иначе назад не впустят. Укажут срок, к которому надо вернуться и придти отметиться. Как в гетто. Пособие на де­тей нам не платили. Стали сокращать с работы, а если ты не житель, тебя не зарегистрируют как безработного и пособия не жди. Как жить? На какое будущее обречь детей? Сыну без экзаменов вернули документы из института: «Не собираемся обучать вас бесплатно».

     Львиную долю — примерно около 65-70 процентов — в общем потоке беженцев со­ставляют бывшие жители Таджикистана. Душанбе, Курган-Тюбе, Кулябская область — в местах регистрации беженцев это наиболее часто встречающиеся адреса ста­рых прописок. Всем этим людям, может, кому — чуть больше, кому — поменьше, зна­комы приметы войны: стрельба на ули­цах, танки, страх быть оскорбленным и избитым рядом со своим домом, в своей квартире, в транспорте, когда при полном скоплении народа не заступится, никто, и одно из самых тяжелых — хлебные очере­ди. А в очередях, — крики: «Русские (к ним приравнивались и татары, и все не таджики), пошли вон! Жрите свой хлеб в России!».

     Зинаида Андреевна Миронова работала в Курган-Тюбе на продовольственном складе.

     — Ходила, — вспоминает, — на работу под пулями. Придешь, а склад пустой. Ночью разворовали. Подъезжает грузовик с автоматчиками – охрана сопротивляться боится.

     Сноха Зинаиды Андреевны, Лариса, рассказывает:

     — Там все вооружены: и военные, н гражданские. Помню последний случай. Стояла в очереди на почте, вошел муж­чина с автоматом. Говорит: «Я — первый, моя очередь». Мы молчим, головы опустили. Как сюда переехали, в первую неделю не улицу выходить боялась — по привычке.

     В Мелеуз, к сестре Зинаиды Андреевны, Мироновы переехали несколькими семья­ми. Сначала младший сын, он уже здесь женился, старший сын с семьей, потом сама Зинаида Андреевна с мужем, и мать снохи, Ларисы, Раиса Ивановна Донченко. Вместе с ними вернулась домой к матери и племянница. Все они имели в Курган-Тюбе отдельные хорошие квартиры. Здесь живут по общежитиям. Андрей с Ларисой, второклассником Сережей и Раисой Ива­новной — в комнате общежития лесокомби­ната, там же, в бывшей душевой, стоит часть мебели и вещей. Родители-Мироновы — в общежитии ремтехпредприятия, 12 квадратных метров, удобства во дворе. И если там, в Курган-Тюбе, их мучал страх, то здесь временами накатывает такое отчаяние (ведь все потеряли), что не хочется жить.

     Пенсионерка Антонина Егоровна Немцо­ва, вместе с дочерью Людмилой вернув­шаяся на родину из бывшего Орджоникидзе-абада (сейчас город так не называется), говорит:

     — Я знаю, вряд ли кто жалеет, что уехал из Таджикистана. А я жалею. Мы про­жили там 25 лет. Начинали жить в бараках, соседями у нес были таджики. Вме­сте с ними получили квартиры в новом доме. Они — на первом этаже, мы — на втором. Как мы дружили! За 25 лет лепешки врозь не съели, пиалы чая врозь не выпили. Они хорошие люди, добрые, гостеприимные. Если Майя лепешки пе­чет во дворе, не то что знакомых, про­хожих угостит. Если таджик тебе друг — все отдаст.

      Но их город не опалила война. Разго­варивая со многими беженцами, в заме­тила эту особенность: те из них, на чью долю выпало чуть поменьше лишений и бед больше сожалеют о том, что слу­чилась. Их души полны страданием, но не ненавистью.

     Молодея семья Селиховых приехала из Тбилиси, с родины Виталия, к родителям Ирины. Они жили на окраине, бои их не коснулись. Но последняя зима в городе без тепла, света и воды, засыпанном снегом, чего раньше не бывало, — утром в квартире от дыхания поднимался пар, решила все сомнения: надо ехать. Когда в феврале этого года они приехали в Мелеуз, мальчишки бегали по бабушкиной квартире и  кричали:

     — Мама, у них есть горячая вода! И отопление!

     Семья Селиховых относится к тем, кому здесь повезло, как всегда считают везучими тех, кому помогают близкие. На свои сбережения, а большей частью на то, что дали в долг родственники, они ку­пили за 1,5 миллиона рублей квартиру на ДОКе, куда устроился работать Ви­талий, за что руководству комбината, ко­нечно, очень благодарны. Но вспоминая Тбилиси, где прожила восемь лет, Ирина говорит:

     — Среди грузин есть, конечно, нацио­налисты. Особенно это было заметно при Гамсахурдиа. Но среди них очень много хороших людей, отзывчивых, искренних. Половина моего сердца, — вздыхает она, — осталась там.

      Слушая ее, я могу в это поверить. Но когда опять поверит в то что есть хо­рошие грузины, осетин Гела Геглоев, учи­тель, рядом со своими старшеклассника­ми защищавший от грузинских войск род­ной Цхинвали, после того, что он пере­жил? После дней осады, которые вынесла в голодном и холодном городе его семья: жена, двое маленьких дочек и родители-старики, деревня которых осталась на грузинской стороне, — под обстрелами, без воды, почти без еды, без тепла. После того, как однажды вместе с другими мужчинами Гела вывез из окрестного леса два грузовика трупов женщин и детей, убегавших от войны в упор расстрелянных грузинской засадой. Он до сих пор помнит, куда попали пули: кому в голову, кому – в грудь. 36 человек, из которых остался жив один мальчик. Отец Гелы учился и преподавал в грузинской школе, у самого Гелы — грузинское имя и детей его зовут по-грузински, но они до сих пор кричат и плачут по ночам. А старшая дочка пугается, когда свистит вода в водопроводном кране. Ей кажется, опять начинается обстрел. Жена Гелы, Эльвира, говорит:

     — Кто не видел этого — не поймет. Резве можно рассказать о том, как во время обстрела свистит снаряд, а ты сидишь рядом с детьми и думаешь: в нас или не в нас?

     К родителям Эльвиры Гаглоевы и пе­реехали. Оба с высшим образованием, работают она — кассиром в кооперативе, он — слесарем на сахарном заводе. Полу­чили от завода комнату в общежитии, за что просили поблагодарить председателя профкома Исаева, который посочувствовал им и помог. А в трехкомнатной квартире в Цхинвали остались двое пожилых людей, родители Гелы. Решили: где родились — там и умрем. Эльвира сказала:

     — Мне здесь, конечно, легче. Здесь мой дом, моя мама. А муж всегда так смотрит на улице, будто взглядом ищет своих…

     И что говорить о нем, если русская Кла­ва Макарян тоскует по армянской речи. И в разговоре Антонины Егоровны Немковой вдруг проскакивает чисто таджикское: хоп, ладно.

     Эти люди похожи на птиц, потерявших гнезда во время урагана. Годами нажи­вали они добро, трудом зарабатывали квартиры, помогали детям встать на ноги, хотели обеспечить себе старость. И вдруг — лишиться всего. Начинать жизнь с нуля в 30, в 40, в 50 лет. К тому же никто не ждет их на новом месте с распростертыми объятиями. Если только родители — детей. Здесь хватает своих проблем и с жильем, и с работой. И если беженцы получают комнаты в общежитиях, или земельные участки под строительство, или покупают квартиры, значит, будет обделен кто-то из горожан. Так же, как и всем, мне это известно и понятно. Но. я просто онемела, когда один мой знакомый, че­ловек умный, взглядов прогрессивных и, казалось мне, гуманных в приступе внезапного гнева воскликнул: «Я ненавижу беженцев! Я девять дет проработал на химзаводе и до сих пор живу с семьей в общежитии. И теперь опять должен подвинуться и ждать, потому что им — нужнее?».

      Потом не раз я слышала то же самое, только в более мягкой и тактичной форме, в том смысле, что, извини, но раньше они очень неплохо жили там. Это мы здесь тянулись с копейки на копейку, покупая зимнюю одежду и отдаем все отпускные на поездку в теплые края и на фрукты. Мы дышали здесь газом, травились химией. Но… Как говорится, где родился — там и пригодился.

     — Я понимаю беженцев. Мне их жаль, не дай Бог, такое пережить, — сказала женщина, восемь лет живущая в общежитии с подселением. – Но, если бы меня попросили уступить им очередь на квар­тиру, я бы ответила: нет.

     Беженцы это очень хорошо осознают. Да, говорят, после наших квартир жить со старым диваном и раскладушкой на 12 метрах — это невыносимо. Но как мы можем требовать большего, если, знаем, что здесь люди по десять лет ждут квар­тиры?

     Первым приехавшим в Мелеуз повезло — им продавали тогда квартиры по доволь­но сходной цене, но таких квартир бук­вально считанное число. Они получали и получают сейчас землю под строитель­ство и беспроцентную суду. Но она сос­тавляет 400 тысяч рублей, причем выдают ее в два приема по 200 тысяч. Что сейчас можно построить на такие деньги? Если только сарай? Городская служба занятости, ее руководитель Юсуп Абдрахманович Кувандыков, которого, кстати сказать, почти все беженцы знают и вспоминают добрым словом, если не за помощь, то хотя бы за понимание и сочувствие, довольно редко могут найти работу для них. Беженцы рассчитывают только на свои силы. Война научило их этому.

     В последние дни в городе появились люди — таджики и цыгане, которые ходят по домам и просят денежной помощи, методично день за днем обходя подъезд за подъездом, квартиру за квартирой. Возможно, они действительно беженцы и нуждаются в экстренной помощи — проверить это нельзя. Но ни один человек из тех почти 150 семей (с неучтенными ра­нее беженцами), как бы они но нужда­лись, а многие нуждаются по-настоящему, просить подаяния но пошел.

     Около половины взрослых беженцев, поселившихся в Мелеузе, имеют высшее и средне-техническое образование. Если удается устроиться по-специальности  рады, нет — берутся за любую работу. И ту порой приходится искать месяцами.

     Рамиль и Фроза Шафиковы с дочкой Инессой приехали из Душанбе. Рамиль — летчик, он еще работает в Таджикистане. Хотелось все-таки выработать хорошую пенсию. Но надумал увольняться — устал жить без семьи, тяжело стало ездить, авиарейсов в Уфу нет. Фроза с дочкой переехали в Мелеуз в 1992 году. Как и все, боялись, бежали от войны. Она фельдшер-акушер, работала в Душанбе в больнице. Здесь устроилось уборщицей в общежитие завода ЖБК. Лишь бы получить комнату. Ее надумали сокращать, как последнюю из принятых на работу.

     — Сколько она плакала, — вспоминает Рамиль. — Я  — там, она здесь одна. Думал, но выдержит.

     Потом Фроза перешла в вахтеры. И когда все-таки нашла работу в больнице, продолжала по ночам дежурить я. общежитии, чтобы получить место под строи­тельство сарая — надо сажать картошку, где-то хранить ее. Чтобы купить здесь квартиру, Рамиль три месяца работал Пакистане. А в Душанбе остались квартира, дача…

     То ли за годы сталинизма, то ли это из покон века вошло в нашу плоть и кровь – искать вечный ответ на вечный вопрос: кто виноват?

     Но кто виноват в том, что татарка 3ейнаб Гумерова родилась в Тбилиси? Там училась по направлению     поехала в азербайджанский город Гянджи. Вышла замуж. 42 года они с мужем там прожили. Оба с высшим образованием, занимали солидные посты на предприятии, муж многие годы работал главным инженером. Дали высшее образование детям. Сын закончил институт, дочь – консерваторию. Кто виноват в том, что уже в пенсионном возрасте вынуждены  были тронуться с места и переехать сюда к детям, которые просто по стечению обстоятельств поселились в Мелеузе раньше?

     — Мы не хотели уезжать. К нам относились там хорошо, с — уважением, мы ведь тоже мусульмане, — говорит Зейнаб-апа, которую соседки на русский лад зовут Зоей. — Но когда последний раз рядом с нами поселили беженцев из Нагорного Карабаха, и целый день из их окон неслись крики и плач по убитым, я первая сказала: поедем. Я хочу покоя.

     А здесь она постоянно болеет. Плачет: в последний год в Тбилиси и в Баку умерли две сестры и племянница, а она не могла поехать на похороны.

     Кто виноват в том, что Ахтям и Амина Хабибуллины на восьмом десятке лет приехали из Душанбе к дочерям в Мелеуз? За их двухкомнатную кооперативную квартиру им заплатили там 26 тысяч рублей. На эти деньги нельзя купить даже пальто. А здесь — свои семьи, свои проблемы. Им долго не переводили пенсию. Старики пошли работать: охранником и гардеробщицей в больницу. Амина-апа плакала: на старости лет остались без угла, лучше бы меня убили там — умерла бы под родной крышей. Одна из дочерей Нафиса Ахтямовна Фаткуллина, рассказывает:

     — Я проработала на химзаводе 14 лет. Думала, мне помогут:  выделят старикам хотя бы комнату под общежитие. Была и в  профкоме, и у заместителя директора по быту — никто не отказал. Но никто и не помог.

     Вот и получается, что виноватыми без вины оказываются сами беженцы — ведь расплачиваться за происшедшее приходится им, а не тем, кто допустил и допускает то, , что творится сейчас на территории бывшего Союза.

     Говорят, мудрейший из царей царь Соломон, написал на своем кольце: «Все проходит». И это правда. Как ни удивительно, проходит все. Потухают и самая горячая любовь, и самая жгучая ненависть. Стираются з памяти лица, имена. Забываются близкие когда-то места. Притупляется боль и тоска по мертвым.

     Клава Макарян своего четвертого ребенка, мальчика, который родился уже в Мелеузе, назвала Виталием, в честь погибшего сына:

     — Его имя ко мне вернулось. Я опять его зову, я ему пуговки застегиваю, ботиночки одеваю, он со мной. Альберт работает плотником в ЖЭУ. Его хвалят.

      Может быть, и без особого оптимизма, но беженцы снова начинают жить: обретают новый кров и зарабатывают на хлеб насущный. И несмотря на все пережитое, на то, сколько крови видели, — они остаются людьми.

     Старики Хабибуллины в поезде из Стерлитамака в Мелеуз встретили большую семью беженцев из Таджикистана. Оборванные люди уже несколько дней не ели, и пенсионеры, едва сводящие концы с концами, дали им денег и накормили тем, что было. Клава Макарян услышала на улице армянскую речь. Подошла: беженцы, пешком шли до самого Сочи, потом ехали поездом, добираются к родственникам. Сказала: «Мы небогатые люди, но приходите к нам. Что есть — будем кушать вместе».

      И единственное, что по-настоящему требуется от нас- быть людьми по от­ношению к ним. Не надо устраивать им здесь, «в меру своих возможностей» маленький Цхинвали    и маленький  Куляб, как устраивает его тете Тоне Немковой сосед, вдруг  выдвинувший претензии в захвате межи и кричащий ей через забор: «Оккупанты! Вас там стреляли – не дострелили!» Она говорит:

      — Дочка, вот тебе крест, прежде чем выйти на огород, посмотрю в окно. Нет ли его? Выйду и оглядываюсь.

     Не надо злорадствовать и тыкать им по поводу и без оного: «Зачем приехали? Езжайте к себе!» Они это «уже слышали. Там. Они приехали просто потому, что не хотели умирать. Хотели, чтобы жили их дети и имели будущее. Они молятся, чтобы здесь было все спокойно и хорошо, чтобы мы никогда не увидели того, что видели они.

О. Медведникова.