Исповедь умирающей реки

Пильнов, М. Исповедь умирающей реки / М. Пильнов.

– Текст : непосредственный

// Путь Октября. – 1995. – 4 июля. – С. 4.

 

   Когда я родилась — и сама не знаю. В памяти моего детства остались непроходимые мочежинные топи, зеркальные озерца, заросшие камышом, гомонящие на разные голоса водоплавающие, да тучи комаров. Бегу я налегке быва­ло по своей дороге жизни, раздвигая своими студеными руками камышики, да радуюсь: красота-то какая! Птицы поют, солнышко светит, кув­шинки, накинув на себя кремовые и болоснежные наряды, радостно раскачиваются в такт моего течения, ка­мышинки под легким ветерком шеп­чутся, новостями делятся, голавли и карпы, прислушиваясь к этому ше­поту, высунув плавники — перископы, сонно дремлют, подставляя их солн­цу. Лягушки по утрам концерты за­катывают.

   —  Нельзя ли потише? — попрошу их.

   — Нельзя, у нас икромет…

   Да уж, пора у них действитель­но ответственная.

   Ой! Я и забыла представиться: нарекли меня мужским именем — Ка­ран, наверное, по названию того са­мого хутора, что выше моего тече­ния, куда ваша городская «тройка» сегодня ходит.

   Хотя главная моя сила вовсе и не здесь зарождалась, а ниже доковского моста (это я ваши сегодняшние ориентиры называю), на спокойном, тихом плесе. Вода во мне была всегда хрустальная, можно сказать дистиллированная, хоть в ваши противные аккумуляторы заливай. К счастью моему, ничего этого тогда не было. Редко увидишь здесь человека, домашних животных, боялись — я их на мочежинах (Заболоченное топкое место; болотце без кочек) засосу.

   Так вот, раздвинет ветерок на мне кувшинки и вся моя горница как на ладони, по нижней части — в дырочках- буравчиках. Это и есть мое сердце в этих махоньких родничках, которые фонтанчиками бьют изнутри. А рачат- то, рачат сколько! Кишма кишит. Смотреть смешно. Не передом, как все хо­дят, а шиворот-навыворот шастают. Родители их открытые водоемы не больно жалуют, детишек своих здесь больше предпочитают выхаживать, питомник у них тут, вроде детского сада. Да и берега для проживания не­гожие, пологие. Им обрывистые мес­та подавай. Там, где ваш сегодняш­ний санаторий «Родник» (приятно, внутреннюю суть мою присвоили) и было у них тогда, до войны, здесь са­мое любимое место, Узкий Каран на­зывался. Берега до впадения в Белую до того сближались, гляди — вот-вот и обнимутся, пацаны через меня как через траншею сигали. Упаси Бог со­рваться, течением унесу, и куда-ни­будь в промоину затяну, глубина у меня здесь была в полтора человечес­ких роста. По этим самым берегам, где течение поспокойнее, раки любили гнездиться, у них в этой части целый микрорайон в моем нутре размещал­ся. Ребятишки-непоседы все лето жи­воты на солнце здесь грели. Прихва­тит из дома горбушку хлеба, и ищи мать, где твой ребятенок. То ли на Белой, куда я впадаю, то ли на Малом Каране (по-вашему Мелеузкой зовет­ся), то ли вот здесь, на узком, в кило­метре от села. Кто с удочкой на шпулишную нитку на тихой заводи голав­лей, да красноперок тягает, а кто, ого­лив свою нижнюю половину, берег цыпушными руками (болезнь такая была) прощупывает, раков ловит.

   Занятие это, сказывают, до того у них приятное, что так бы и не вылеза­ли из реки, если бы от ледяной воды пальцы у них на ногах не сводило. В каждой норе — обязательно по обита­телю. Ухватит его там за колючую клешню, а он его, той клешней вместо приветствия и благодарности, упирается, уж больно не хочется ему поки­дать свое обжитое глинистое жилище. Вытянут его из воды, выбросят на берег, а на руке автограф на память, словно кто бритвочкой провел, кровин­ка сочится.

   Да это для них, пацанов, такая мелочь, что на нее никто и внимания не обращал. Цыпки у них на ногах, да на тех же руках от постоянного полос­кания в воде еще похлеще сочатся и все равно ничем их из той воды, то есть из меня, не выманишь… Главное им — раков побольше выловить. Пос­мотрите, вот в этом месте, что под кочкой, нора с двойным выходом. Тут нужна особая тактика. Здесь жилец совсем другого происхождения: насто­роженный, скользкий, усами-антенна­ми поводит.

   Но и ловцы не лыком шиты. Вот он, юный раколов, левой рукой внача­ле перекрывает ему тыльный выход. Ему — это налиму, стало быть (а слу­чалось — и водяной крысе). Правую заводит особенно осторожно и уже чувствует, с кем имеет дело. Если пальцы снова уткнулись во что-то ко­лючее, значит сегодня здесь хозяйни­чает опять рак.

   А если!.. Ох, что это? Никак кусок мыла в руке и выскользнул. Ну надо же, упустил! А если все идет удачно, и ты загнал его в угол, хватай за жабры, держи — не выпускай, пока не выбро­сишь это извивающееся скользкое полено на берег.

   Самые крупные раки (поболе ла­дони) вовсе не здесь, по бокам моего подводного царства, а на дне, в глу­боких глинистых ангарах, где их так легко не возьмешь, потому как за ними надо обязательно нырять.

   Самое удачливое место у ребяти­шек считалось то, где я когда-то раз­дваивалась и делала поворот к ваше­му «Роднику» и торопилась к Белой.

    Левым рукавом сокращала путь к Мелеузке. Сегодня у вас там улицы, да коттеджи, да кое-где с весны возле асфальтовых переулков тухлые бо­лотца. А до войны я была по обе стороны все той же хрустальной рекой с кувшинками, по которой ребятня «гнала» камышовые плоты, и люди с наслаждением пили в жару холод­ную воду.

   Так вот, параллельно с моей, исчезнувшей ныне, левой рукой, сюда, от Малого Карана, куда я впадала, тянулся земляной вал — перед во­йной беспокойные жители села задумали на повороте Мелеузки пос­троить плотину с небольшой гидро­электростанцией. Уже и котлован для нее подготовили и оборудова­ние вроде заказали, да война поме­шала.

   На этой самой развилке, где я на два Узких Карана распадалась, и было у меня самое глубокое место, так они, бесенята, то есть мальчиш­ки, до чего додумались? Нырнут, одной рукой уцепятся за глинистое днище, чтобы пробкой не выброси­ло, а другой это самое дно обшаривают, норы нащупывают. Зато и на­града: раки размером раза в три больше, чем береговые. Правда, случалось и воды наглотаются.

   Но самое интересное даже не в этом. А в том, как они потом рас­правлялись с раками. Это сегодня где-то под Оренбургом их еще ло­вят и по привычке, перед тем, как «подать к столу», бросают в кипя­щее ведро, где с наслаждением ждут, когда те с горя покраснеют. Наши мелеузовские пацаны…

   Но об этом и о том, когда и как я начала чахнуть, и уже к смерти при­готовилась, передохнув немного, расскажу в следующий раз.

Исповедь у изголовья больной записал

М. Пильнов.

 

Пильнов, М. Исповедь умирающей реки / М. Пильнов.

– Текст : непосредственный

// Путь Октября. – 1995. – 11 июля. – С. 3.

(Продолжение)

   На чем же я в тот раз остановилась? Ох уж эта память, одни в голове провалы. Ну в точь, как у вас, у людей — у одних ввиду выработанного жизнен­ного ресурса, у других, наоборот, от безделья да за­бот об этой, как ее? Прожиточной корзине.

   Слава богу, кажись вспомнила. Прервалась я в слове на прошлом передыхе в том самом месте, где речь шла о том, как иные раколовы готовились к тра­пезе изъятой из моего нутра продукции. Да как! Пря­мо живьем эту продукцию и отправляли по конвейеру из воды и в рот.

   Конечно, неплохо бы по-оренбургски перед отправ­кой ароматного рака (знали бы, как они вареные или жареные аппетитно пахнут) за щеку или под язык, подержать его минут пять в кипящем казане или под­румянить на пылающем костре.

   Да где дровишек-то взять? Когда вокруг одни озе­ра, да трясина, сухой камышинки и той не сыщешь. Правда, вон на сухом выгуле, где табун пасется, ко­ровьи лепешки под солнцем жарятся. Так опять про­блема, растопить их все равно нечем.

   Вот и приспособились пацаны лакомиться раками по-французски. Эх, думаю, вот бы их, интеллигентиков сюда, при виде этого деликатесного изобилия у них от зависти глаза на лоб повылазили. Или хотя бы деда Щукаря, баловавшего пахарей из «Поднятой це­лины» разнообразием общественного котла, начинен­ного вместо приправы квакообразными «вустрицами».

   Самое притягательное место в раке — его гофри­рованная шейка, с помощью которой он под моим водным одеялом задом наперед передвигается. В ней, этой шейке, и заключена вся рачья прелесть. Не зря же ваши кондитеры в доперестроечные времена луч­шие конфеты «Раковыми шейками» называли.

   Так вот, облупят пацаны с нее чешуйчатую оберт­ку — и в рот. Нередко прямо с икрой, а то и с не проклю­нувшимися рачатами — тоже вкусно. То есть, не так вкусно, как не голодно. И что особенно дивно — никто ни разу животом не маялся.

   Да что в том удивительного, была я по тем време­нам, как это сегодня у вас? — экологически стериль­ная.

   Что это я все о раках, да о раках. Хотя они, эти, существа, и были для меня тем самым индикатором, по которому я судила о своем здоровье. Как только раки стали меня потихоньку покидать, я сразу почув­ствовала первые признаки своего недомогания. В чем они, спросите, проявлялись? Во-первых, пока я была здорова, то есть чиста, небеса во мне нежнейшей ла­зурью купались.

   А тут водица, то есть кровь моя, стала блекнуть, поверху поплыли какие-то рыжие пятна и дно посте­пенно стало заволакивать непонятными для меня во­дорослями, вроде итальянских спагетти. Скоро белые бороды выстлали все днище, с тех пор и стала я пос­тепенно мелеть и чахнуть. Главным моим отравите­лем оказался ваш молочный комбинат.         Очистные со­оружения у него, до передачи их водоканалу, были до того примитивные, что иной раз (на предприятиях всег­да происходят непредвиденные порывы) сбрасывали в меня чистейшее молоко, тем более я прообраз «морской бухгалтерии», которая все спишет.

   Я уже не говорю там про смывки с вакуум-аппаратов, цистерн, разных емкостей. Для вас, людей, са­мая лакомая продукция — сгущенка.

   А для меня она — истинная смерть, потому как в холодной воде, почти не растворяясь, оседает во мне этим самым волокном. Особенно чувствительным был по мне удар, когда вы в хрущевские времена Америку взялись обгонять. Да и потом, когда к коммунизму все ближе и ближе приближались.

   Позднее, когда очистные передали в руки водока­нала, стало полегче. Хотя абсолютной чистоты в сбро­сах я и сегодня не вижу. Но все-таки, хоть какая-то защита!

   Немало горьких пилюль в последние десятиле­тия преподносили мне строители. Чего только в меня не сваливали: и мусор, и битый кирпич с цементом, и плиты. Вон конец могучего троса, словно заноза в моем теле торчит. Как он здесь оказался? Возможно, на нем экскаватор для очистки моего русла буксиро­вали, в чем я очень сомневаюсь. Кое-какие ржавые агрегаты и по сей день свой век на берегу доживают. К примеру, при спуске ко мне от их культурного очага — ДК «Строитель» называется — на берегу то ли бето­номешалка, то ли каток для укладки асфальта врос в землю, наверное, чтобы засвидетельствовать потом­кам, что «мы здесь были».

   Но больше всего не любят меня сами жители, осо­бенно с улиц, близлежащих к берегу. В былые време­на люди, то есть их родители, стеснялись дырявый лапоть здесь оставить, а сегодня какой только рухля­ди во мне не найдешь, по «адидасовским» башмакам все мировое сообщество у меня как на ладони. Я уже не говорю про таблицу Менделеева, если бы достать с моего дна весь металл и черный лом, вашему чермету — на месяц работы. А еще кичитесь, что вы циви­лизованные, все-де с высшим и средним образова­нием. Дикари вы, хотя те не плевали в колодец, из которого сами же и пьете воду.

   Конечно, были в моей жизни и просветы. В про­шлом году, пониже объездного моста, русло до самого профилактория довольно-таки сносно почистили малость продохнула я. А в позапрошлом, но уже чуть повыше этого моста, столько ила экскаватором на бе­рег выволокли. Только на том месте сегодня опять во­робью по колено. Как-то весной (в это время обычно оба берега усеяны любящими меня рыболовами) один из них, пожилой уже, видать опытный альтернативный экскаваторщик жаловался мне: ну кто лестницу сразу метет? Чистить тебя следовало не с конца, а с нача­ла, вот ил и нанесло сверху…

   Альтернатива. Слово-то какое у вас заковыристое, словно изношенные покрышки на моем замирающем течении. Помнится, до того, как вы начали перестраиваться, движущей силой в вашем созидательном про­цессе что было? Критика. А сегодня, по развалу этого самого созданного — альтернатива. Как у Крылова: ле­бедь со своим мнением в облаках, щука — в тухлое болото. А мой бывший проживалец рак — прямо в про­тивоположную им сторону.

   И — отсутствие всякой гласности. Оттого у вас и дела не идут.

   Мне бы для продления жизни — кустики по бере­гам. Те же, которые прижились и меня питают, без на­добности не трогали. А где просветы — новые подсади­ли. Дело это нехитрое и при вашей нищете, не так уж обременительное. В послевоенные годы покойный (как это у вас сегодня по-капиталистически) мэр рабочего поселка Мелеуза Иван Григорьевич Крылов (добрей­ший был души человек) не ждал нашего крика и указа­ний свыше, а сам, вместе с правленцами заготавли­вал по весне ивовые колья и высаживал их, а точнее — понатыкали их чуть ли не по всему берегу моей сосед­ки Мелеузки. Дерево это быстро приживается, лишь бы бродячая коза хвостом не достала.

   А потом его дело продолжил тоже большой патри­от своего города, бывший мэр Леонид Алексеевич Шанин. Посмотрите, какая замечательная аллея из плакучих ив по всей насыпи. Юным рыбакам и люби­телям крепких напитков под ее кронами — истинный рай. По-доброму то, обоим этим мэрам памятную доску при входе закрепить и назвать их именем эту самую ал­лею.

   Прошлой весной во время полного своего разли­ва мы с подружкой Мелеузкой вышли из своих бере­гов по вашему городу прогуляться, так вот, чему осо­бенно обрадовались, так вашему плакату, что напро­тив городского административного здания: «Все мы, ныне живущие, в ответе за природу перед потомками, перед историей». Вот, думаем себе, не перевелись еще в людях умные мысли. Нам бы для начала совсем немного: не превращать нас, реки, в свалки для быто­вых отходов.

   Ну а там уже как совесть вам подскажет. Мы-то ведь не столько для себя, сколько для вас живем. Под­умайте и обо мне, пока я еще — как это у вас — не «за элеватором», а в реанимации…

 

Заключительную часть исповеди умирающей реки записал

очевидец моих лучших лет жизни и сегодняшних надо мною глумлений

М. Пильнов.