Еще не ночь, а только вечер…

Пильнов, М. Еще не ночь, а только вечер… Публицистический очерк

провинциального журналиста, написанный на больничной койке

/ М. Пильнов. – Текст : непосредственный

// Путь Октября. – 1997. – 8 апреля. – С. 2, 3.

 

 

   Вот уж правда: не живи как хочешь, а живи как придется. Думалось ли, гадалось, что получив лю­безно путевку в родном отделе социальной защиты в са­наторий, не доехав до него еще толком, мог бы угодить в этот самый, как его – ну, который тоже в рифму и тоже с окончанием на «й» краткое? Ох уж этот старческий склероз. Ну еще в наших крупных городах, да в далеком про­шлом – в гитлеровских лагерях, где простым смертным представившимся, не хватало места па кладбищах – их туда. Примерно, как ныне в процветающей и самой дру­жественной теперь нам Америке, продвигающей из пере­полненных чувств любви к нашим границам свое вечное пугало – НАТО, – на электрические стулья.

   Вот-вот, мог бы и я там оказаться, не спа­си меня больница с парнокопытным названием – ЦОБ.

   Привезли меня на «скорой» и прямиком в знакомую 14-ю палату урологического отделения главного хирургического корпуса и даже уложили на ту же самую кровать, которая своим металлическим затылком через нижнее потолочное перекрытие упирается в главную входную дверь больницы, принимая на себя ее постоянные удары.

   И несмотря на те недалекие два года, разделявшие меня от последнего здесь лежания, первое, что я заметил, так это (как ни странно) изменения в лучшую сторону. Раньше, когда я первый раз добирался по длинному коридору до своей палаты, помнится, дважды споткнулся о (кудряшки «тюльпанчиков», украшавших дыры в линоле­умных полах. Сегодня сюда дорога – чистая ладонь.

   Но об этом потом. А сейчас о тех объятиях, в которых я вновь оказался, стиснутый все тем же родным лечащим коллективом. Вот он, все тот же операционный стол. После любезного приглашения на него все того же очень даже симпатичного и доброжелательного анестезиолога Вале­рия Николаевича, отключенный от мучительной действительности, я оказался в руках дорогого мне (и не только мне) Ивана Васильевича – ведущего уролога этого отделения, старшей операционной сестры Фени Назаровны и всех, кто им за этим столом помогает.

  Единственно, о чем я спросил позднее, когда поставлен был на ноги, так это то, как долго длилась моя операция, ибо по ее продолжительности не трудно судить о ее сложности и тяжести самой болезни.

   – Час с «гаком», – не моргнув глазом ответил мне тогда мой доктор.

   Дорогой Иван Васильевич! Я отлично понимаю, что за вашим ответом кроется не только клятва Гиппократа – «не навреди больному», но и ваше доброе, щадящее сердце.

   Только, дорогие наши урологи, мы, болящие сотворены не только из одного лыка, у нас тоже есть свои маленькие секреты. Так что расшифровать ваш «гак» не стоило никакого труда. Ваши пациенты, а мои коллеги по несчастью, оставшиеся в палате со свисающими тубочками и подвешенными к койкам пузырьками, очень даже быстро вычислили разницу во времени между моим приглашением на хирургический топчан и обратным возвращением на каталке, которая па повороте возле нашей палаты, находящейся рядом с реанимационным отделением, издает особенно противные звуки.

   Реанимационная палата – это своего рода государство в государстве, вроде Ватикана, свившего себе гнездышко в нутряном брюхе итальянского сапога – со своим особым распорядком и дисциплиной. Ибо здесь, где теперь решается твоя судьба, шекспировское «быть или не быть», проходит и обрывается та самая критическая линия, по одну сторону которой твоя короткая, почти вся в беско­нечных страданиях жизнь, а по другую – бездна, имя которой – вечность.

   Прежде всего по­разили тишина и та активность сестри­чек, которая развер­нулась вокруг меня. Лиц я их почти не ви­дел, но чувствовал, что они здесь, ря­дом, и что дела мои совсем плохи. Иначе бы с чего бы это каж­дые пять минут кто-то берет мою руку, прощупывает пульс, шуршит липучкой, проверяя, давление и делает одну за другой инъекции.

    Потом отлучается к столу, где, как разглядел позднее, вносились, какие-то отметки. И так почти все трое суток: я – на смертном лежбище, они – на ногах. По правую руку над головой зависла капельница, только странное дело, где же тот шнурочек, по которому сбегает животворная микстура? Обычно ее направляют к локтевому суставу, проникающую через иглу, введенную в вену. А тут…

   Только позднее, в палате, я обнаружил ее в стационарном варианте вверху ключицы под самым подбородком. До чего же стала изобретательна сегодняшняя медицина!    

   Правда, все это будет оценено мною потом. А сейчас я мало чего соображаю, у меня потрескались губы и не хватает дыхания. Хочу пить и зову сестричку, показываю глазами на тумбочку, где находится термос и бутыли с различным питьем. Сестра наливает мне к чашечку, но дотянуться до нее не могу – голова прилипла к подушке. И тогда мы идем на хитрость – сестричка принесла мне капроновую трубочку, и я с жадностью выпиваю содержимое.

   Не знаю сколько минут оно продержалось там внутри, только скоро почувствовал, что все это просится назад. Едва успел произнести: “Сестричка!”, обдав ее этим содержимым чуть ли не с ног до головы. Мне было неловко за свою оплошность, что я оказался бессильным перед прощальным эхом наркоза.

   Рядом за складной китайской перегородкой, шла борьба еще за одну человеческую жизнь.

   – Кленова! – слышу я голос сестры, – ну приподнимитесь же вы немного, ведь не могу я в этом положении провести назначенную врачом процедуру!

   Кленова (я нарочно изменил ее фамилию) или не слышит, или не может сообразить, чего от нее хотят. Голос сестры взбирается выше еще на одну октаву, а больная на него по-прежнему не реагиру­ет. На душе становится муторно и я мысленно возвожу к небу руки и прошу: о Боже, дай нам всем терпение!

   А тем временем болезнь постепенно стала разжимать на мне свои цепкие руки. Каждое утро, а потом несколько раз за день (уверен, что он не раз звонил сюда из дома после вечернего обхода, справляясь о моем состоянии) передо мной вырастает фигура озабоченного Ива­на Васильевича, рядом отдает последние распоряжения главный анестезиолог этой палаты строгий Сергей Иосифович, время от време­ни ко мне подходят и другие врачи.

   Наконец, наступает день, когда меня переселяют в родную пала­ту. К стыду своему я не знаю имени ни одной из сестричек, чтобы преклонить перед ними колено и поцеловать их заботливые руки, понимая лишь одно: они спасли мне жизнь, и я у них в неоплатном долгу.

   В своей палате проще, заметно снизилась интенсивность уколов – для них я подставляю то одну, то другую ягодицу и почти совсем на них не реагирую. Появи­лось время и осмыслить все происходящее вокруг тебя. С той же благодарностью отношусь и к нашим палатным сес­трам. Кстати, все они щеголяют теперь в очень красивых небесного цвета костюмах. Молодцы сахарники, сотворившие в своих мастерских такую красоту. Увидел бы главный модельер Зайцев, обслуживающий белокаменную элиту, уве­рен, заскрежетал бы от зависти зубами. Милые сестрички, вы в них просто феи, а это тоже немаловажно в общем ком­плексе лечебного процесса.

   На чем же я остановился? Ах да, на наших палатных сестричках. Мы здесь в основном пожилые и привыкли называть их дочками – Гульдар, правую руку Ивана Василье­вича, Алию, Гузель, двух Свет – перевязочную с чистыми как родники глазами и ту, что с красивыми серьгами и у которой губы бантиком. Где-то в уголке на диване, поджав ноги калачиком, в часы «затишья» дремлет с газетой в ру­ках Зифа. А вот катит колобочком на смену добрая Мусли­ма Фаттаховна. Проплыла мимо центрального сестринского поста милой походкой, придерживая в руках сразу две ка­пельницы, Рамиля Петровна. Им с другой сестричкой Валей доверены самые ответственные уколы – промахнись мимо вены тем же «горячим» и не оберешься беды. Про старшую операционную сестру Феню Назаровну я уж не говорю: все­гда подтянута, приветлива, по-деловому озабочена.

   Кто там остался у нас незамеченными? Ах да, обе симпатичные санитарочки Наташи с рассудительной Тамарой. Иногда нам кажется, что они наводят в наших палатах из­лишнюю чистоту. Единственно, что огорчает, так это пада­ющая «лентяйка» (этот «автомат» для мытья полов в рус­ском варианте и у меня дома не слушается), скользя по сте­не и шлепаясь на пол, издает звуки разорвавшейся гранаты в тот самый момент, когда ты только начал смежать веки в ранний утренний час после укола и в «тихий» – после обеда.

    Первой после них каждое утро входит в палату требовательная Людмила Степанова, старшая сестра первого хи­рургического отделения, справляясь, нет ли каких претензий по чистоте, уходу и вообще по части обслуживания. Я читаю в ее глазах укор – моя тумбочка заставлена термо­сом, пластиковыми бутылками, флаконами с домашней мик­стурой – все это должно бы находиться внутри се. Глазами прошу извинить, мне, не окрепшему после операции, легче нащупать рукой ту же емкость с компотом и, не отрывая головы от подушки, утолить жажду.

    Со сменой чистого белья входит в палату Любаша – палатный муравей с вечными узлами в руках и за спиной – белье у нее, сестры-хозяйки, отменное, поражает белизной и гладеньем.

   Конечно, было бы несправедливо обойти молчанием пребывающих в постоянных заботах пашего старейшего заве­дующего лечебным корпусом Габдуллу Габдрахмановича и вкупе с ним главного врача Фирдуса Маснавиевича, кото­рые помимо всего прочего на равных с другими врачами несут здесь ночные дежурства, обходят палаты, оперируют и никогда не пройдут мимо, чтобы не поздороваться первы­ми. Мы хорошо понимаем, что блокадное экономическое кольцо все больше сжимает наши дыхательные пути. Но, очевидно, их заботами и дотациями городской и районной администраций питательный рацион в больничных столо­вых хирургического корпуса остается на высоком уровне. Видимо и на пищеблоке очень даже профессиональные по­вара, особенно нам нравятся в обед рассольник и второе из протертого в порошок горохового пюре с подливом и солид­ными кусочками мяса или котлетой. Признаюсь, не всегда увидишь это у себя и дома. Как-то непривычно сегодня уху слово «полдник», которое здесь сохранилось. Стакан горя­чего молока или киселя с ломтиком булочки вполне допол­няют недалекий уже ужин, после которого в животике не остается места для присланного из дома подкрепления. «Цы­ганское радио», просочившись через палатную дверь, донесло грустную весть: в челябинских больницах давно уже бесплатен только кипяток, как обязательный атрибут на железнодорожных вокзалах в годы второй мировой…

    Не трудно представить, в каких окопах мы сегодня находим­ся. Поднимись из них Аркадий Райкин, непременно бы изрек любимую фразу: «И умирать не хочется, и жить невозможно». А уми­рают у нас сегодня до полутора миллионов в год и не зря газеты ставят вопрос: что это – «санитарная» чистка или геноцид? И все-таки жить почему-то хочется, даже несмотря на то, что главная боль­ничная дверь, что над нашей палатой, своим набалдашником под дей­ствием пружины то и дело отдает в голове молотывыми ударами. Спрашиваю ее мысленно однажды: а нельзя ли потише?

   – Нельзя, – отвечает, – народ вы все образованный, но не воспи­танный, культурные люди дверь за собой не бросают, на растерза­ние пружины, а придерживают.

    Почему-то вспомнилось, как много лет назад, приехав для пока­за любительских фильмов студии «Зернышко» в лагерь отдыха, из полутораста, примерно, ребят – специально наблюдал прошмыгнув­ших через дверь, только трое ее осторожно прикрыли за собой. Зна­чит, это у нас еще со школьной скамьи.

   – Слушай, – спохватилась дверь, – а ты ведь тоже не исключение! Зардевшись стыдливым румянцем под одеялом, я вдруг вспом­нил, что когда перед операцией доктор отпустил меня на помывку, вот также на радостях, что побываю дома, отпустил за собой дверь на солидном расстоянии, отчего та, ударившись о свою вторую половинку, прямо-таки взвыла от боли, а сверху, как мне показалось, кто-то из моей палаты даже погрозил мне кулаком.

   Что касается воспитания, то мы далеки все от идеала. Ну посмотрите, что делается с утра в соседней 15-й палате – на «всю катушку» льется музыка из магнитофона, хозяин которого, похоже, совсем выздоровел, а на окружающих ему наплевать. Я тоже люблю удивительный голос Фадиса Ганеева, но надо же знать место, а не наслаждаться пением возле реанимационной палаты! А вот послушайте, что это за гул у процедурной, уж не переместился ли на новое место наш малый рынок? Ан, нет, это, нажимая на голосовые связки, комментируют каждый на свой лад происходящие вокруг них события больные, стоящие в очереди за очередным «комариным укусом» уколами.

   Самое интересное место у нас в больнице это, где дежурят сестры и где телефон – единственная ниточка на карантинном марше, связывающая с родными и близкими. Здесь тоже очередь и сестры ежеминутно напоминают, чтобы говорили покороче. На одной линии три аппарата и он то и дело отключается, а поговорить ой как хочется, наказать, чтобы не забыли прислать из дома чего-нибудь из подкрепления вкусненького, домашнего или лекарства. С лекарствами здесь стало совсем худо.

   О чем щебечет по телефону вот эта птаха, поддерживающая одной рукой то место, где удалили апендицит, а второй – телефон­ную трубку? Секретничает с подружкой и ей не терпится узнать, как там ее рыцарь Леха, без которого ей здесь очень плохо.

   Помнится, два года назад, когда мы были побогаче, демократии у телефона было куда больше. Один выздоравливающий больной, похоже инженер по образованию, полчаса растолковывал по телефону своему бестолковому, но здоровому приятелю, где надо искать порыв в цепи вышедшего из строя его холодильника. Было смешно и грустно смотреть на этот телефонный ликбез, но все же лучше, чем смотреть как выясняют сегодня свои отношения муж и жена (точка зрения коровы не совпала с точкой зрения быка).

   Повесть моя подошла к концу. И я вовсе не ста­вил себе задачу кого-то «перелицовывать» на свой лад. Просто, заглядывая иногда в зеркало, видеть там не только свои подкрашенные ресницы и заросшие бороды, а посмотреть в самого себя поглубже, в самую душу: все­гда ли мы, находясь сегодня в одной, начиненной соци­альной взрывчаткой яме, терпимо относимся друг к дру­гу, ценим труд людей в белых халатах, тех же, скажем, санитарок, которые за двести «деревянных» (их не хвата­ет даже застелить дырявое днище прожиточной корзи­ны) целыми сутками дежурят в палатах, на ходу подти­рая за нами плевки и все то, что из нас льется и сыпется. Вот и подумайте, много ли найдется сюда желающих?

   Последний день, перешагнувший на третий месяц мо­его пребывания в 14-й палате. На утреннем обходе на воп­рос врача: как себя чувствую, говорю: осмелюсь просить у вас, дорогой доктор, отпускную на вольные хлеба.

   – Ну, что же, прекрасно, можете хоть сегодня, хоть сейчас. Но лучше будет, если задержитесь до следующего утра. Для контроля…

   Эта, еще одна ночь, показалась вечностью и оценить ее может только тот, кто ее здесь пережил. В полдень за мной пришла машина. Осторожно прикрываю за собой входную дверь и еще раз прошу у нее прощения. На крыльце обивали лед. Рядом с ним, отдуваясь глушителем, гре­ла па морозе свое подзастывшее сердце «скорая помощь». Внезапно из-за родильного отделения наползла свинцо­вая туча и стало совсем сумеречно.

   «Смотри-ка, еще не вечер, – а уже темно, – мне. – Хотя чему удивляться, когда сегодня в вечернем смоге пребываешь не ты один, а вся твоя многострадальная страна”.

М. Пильнов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *