Все больше учащаются случаи принудительного ассортимента.
Вместе с ситцем покупателя принуждают брать совершенно
ненужные ему неходовые товары.
Из газет.
Настасья Пицун, жена своего мужа, деповского слесаря
Пицуна, мать пятерых маленьких и вконец оборвавшихся Пицунов, не вытерпела отсутствия мануфактуры в родном ТПО (Транспортное потребительское объединение) и помчалась за ситцем в ближайший городок.
Простояв с рассвета до полудня под многословной кооперативной вывеской, Настасья все-таки пробралась внутрь магазина.
Спустя некоторое время она вышла оттуда с тремя свертками разной величины. Лицо Настасьи было несколько перекошено, но, пробормотав «Я своим детям мать», она отправилась домой.
— Что ты купила, жена? — угрюмо спросил слесарь. — На то я тяжелым производственным трудом зарабатываю свой разряд, чтобы ты покупала фигли- мигли?
— Я своим детям мать! — отвечала Настасья. — Малолетний сын твой Коля ходит без штанов. А ситцу без этой картины и краски для губ не продают. И всего только три метра продали.
Картину повесили на стену. Не пропадать же картине. За нее деньги уплачены.
Картина называлась «Истома».
Изображала она целующуюся пару. Мужчина был в цилиндре, а дама такого вида, что малолетний сын Коля долго не мог оторвать от нее глаз и все хихикал.
Сыну Коле Настасья чуть не оборвала уши. Слесарь же думал, думал и наконец разразился:
— Мелкобуржуазная картина! Ну, я не виноват! Выдумали тоже — ассортимент!
Сыну Коле сшили штаны, но прочие Пицуны ходили в прежнем виде.
Посему в следующую получку Настасья накрасила губы (не пропадать же краске! за нее деньги плачены или не плачены?) и снова бросилась в кооператив.
Когда Пицун вернулся с работы, жена сидела у холодной плиты и плакала.
— Обед есть?
— Нету обеда!
Обеда действительно не было.
Вместо обеда на столе лежали роковые метры синего с желтыми горошинками ситца, два фунта обозных гвоздей, флакон духов «Четыре короля» и в толстом переплете «Трехсотлетие дома Романовых».
— Что это такое? — страшным голосом закричал Пицун.
— Дочь твоя Татьяна ходит голая, — сказала Настасья, — а ситцу без «Королей» не дают.
— Готовь обед! — упавшим голосок молвил слесарь.
— А деньги откуда. За ситец взяли рубль двадцать, да за «Королей» — два, да за «Трехсотлетие» — полтора. Я своим детям мать! Сын твой Алексей трех лет от роду, срам какой, голозадый бегает.
И запилила.
Случилось так, что заглянул в этот ужасный вечер к Пицуну секретарь месткома. Заглянул и нахмурился.
— Хорошо, — сказал секретарь, — Член профсоюза страстные картиночки развесил по стенам!
«Трехсотлетие дома Романовых» читает? Хорошая книжечка, товарищ Пицун, нечего сказать! Омещанились, гражданин Пицун.
И стали Пицуна трепать. Вызывали и допрашивали, и доискивались, выкинуть хотели из профсоюза вон, и только, принимая во внимание чистосердечное раскаяние да принудительный ассортимент, объявили, строжайший выговор. А дивных «кооператоров» стали гнать в три шеи.
А теперь, когда Настасья заводит свое: «Юная дочь твоя Шура без рубашки ходит», слесарь энергично машет руками и кричит:
— А ты что — поцелуйных картин давно не покупала? Пусть ходит! Из «Трехсотлетия» все равно ничего не сошьешь. Не хватает у меня денег на эти ассортименты! Подожду, пока «кооператоров» не выгонят.
И. Ильф.