Медведникова, О. Заморозки : рассказ / О. Медведникова. – Текст : непосредственный
// Путь Октября. — 1990. — 27 октября. — С. 3.
Осенний субботний день над деревней стоял банный дух. Сладкий запах дыма, распаренного чистого дерева, немного смолы плыл над избами, огородами. К нему примешивался нестойкий аромат опавших листьев, пожухлой травы и охваченной заморозками земли. Заморозки ударили в эту осень как никогда рано. В середине сентября уже выпал снег и неожиданно удержался. Покрыл широкую деревенскую улицу, словно тополиным пухом, сковал грязь. И была деревня в эту банную субботу чиста, как в первый миг мироздания, и похожа на праздничную открытку.
Баба Паня по этот год баню сама ужа не топила. Сил не хватало. Да и вязанок хвороста, резных деревянных обломков, поваленного сухостоя, собранный старухой в лесу и по обочинам дорог, боялась она, не достанет на зиму — избы топить начали рано. Сын из города бабе Пане почти не помогал. Она сама учила его жить прижимисто, бережливо, копить копеечку к копеечке, и теперь стыдилась жаловаться на его скупость соседям. Наоборот, при каждом удобном случае хвалилось, что, дескать, Петька-то как справно живет зарабатывает помногу, да все в дом, все в дом, а Клавдия, жена его, тоже все в дом, и он у них теперь, почитай, полная чаша.
А в баню старуха стала ходить к соседке, Марусе. Но так как была она бабка с пониманием, и осознавала свое ничтожное место в мире, то ходить к соседям каждую субботу каталось ей настоящим бесстыдством («Людям-то маеты!»). И несмотря на Марусины уговоры мылась боба Паня через две недели, а чаше — через три, чтоб «глаза-то не мозолить никому».
Но в этот раз, как учуяла банный дух, так почему-то потянуло ее помыться, распарить старые кости. Не утерпела, собрала бельишко чистое, кофту вдруг достала новую, не ношенную. Терпеливо выждала, пока вышел из бани Иван, Марусин муж, потом пробежала орава их рыжих ребятишек, открыла дверку в предбанник и, увидев соседку, собирающую после пацанов тазы, спросила, вроде с хитрой улыбкой, а в душе — с леденящим старушечьим страхом («Ай, откажет!»): «Пустишь, чай нет?».
И потом, пока крупная полная Маруся осторожно охаживала мыльной мочалкой, веничком, слегка, чтоб не запарить, худую старческую спину, баба Паня уже в который раз все хвастались, как «Петя-то с Клавдией живут, ну, чисто тебе голубки». На что Маруся отвечала короткими вздохами и восхищенным: «Ну дак как же!». А баба Паня отхвалив своих, корила ее: «Ты-то че какая непутящая-то, че хорошо-то но живешь?». И на это Маруся тоже только коротко вздыхала? «Ну дак как же…» — только с другой уже интонацией.
Семья у Маруси была беспутная. Муж пил запойно, под горячую руку жену поколачивал чем придется. Оттого, наверное, младший из их пятерых пацанов Колька, родился дурачком. Вечно разрываясь между фермой, своей скотиной, огородом, печкой, постирушками. Маруся сначала этого и не углядела. Парень как парень. Только, вроде, дикий какой-то. А вот учительница, Ирина Николаевна, та в самом начале первого класса повезла Кольку в район, в больницу. Ему там выдали справку про болезнь. Олигофрения в степени дебильности. Тогда Маруся из школы его забрала, как велела учительница, а справку спрятала подальше от ребячьих глаз. Не дай Бог, задразнят братья, а потом, и вся деревня, мальчонку дебилом.
Деньги в доме не держались. Утекали, как вода из решета. Большую свою механизаторскую зарплату Иван почти дочиста пропивал, а то, что Маруся успевала перехватить, в мгновение ока расходилось на детей, Мальчишки — на них что ботинки, что штаны огнем горят. А тут еще старший запросил мопед, да так, что грозил дом поджечь — поймали уже на сеновале со спичками. Пришлось всю свою премию за лето отдать на этот драндулет, на котором Толя в первую же неделю врезался в тын, колёса — дугой, сам — в кровь. Ладно, еще не взорвался.
Обо всем этом и вздыхала Маруся, окатывая бабу Паню в последний раз тепленьким из ковшичка, провожая в предбанник и помогая слабым старческим рукам попасть в рукава. Бабка, распарившись и отойдя душой, обещала Ивану «на чекушечку» и соседка знала, что даст, хотя лучше дала бы ей, она бы хоть рубашку кому-нибудь из ребят купила. Но перечить не смела. И еще раз вздохнув, принялась за уборку в бане.
Тем временем баба Паня, легкая, как перышко, поднялась на крылечко своего дома, прошла в избу, налила тепленького чайку, из большой банки меда, хранимой для Петяши, положила себе ложечку на блюдце. «Гуляй, стара!», да чего-то испугалась и, едва лизнув, убрала назад. Захотелось вдруг, до боли сердечной, достать из комода и поглядеть, на фотографию погибшего на войне мужа своего, Николая. Вспомнить, как любил он её, как потакал во всем… Одернула себя баба Паня: «От, расходилась, кочерга старая, давай-ко спи». Прилегла на кровать. И задремала.
За окнами опять шел снег. Он все густел и ветер усиливался. Трещал лед на больших лужах, стучала о столбик калитка и ветви старой березы вдруг с размаху ткнулись в окно. «Стучат? — баба Паня привстала со сна. — Николай! Колюнечка мой, родной! Ты пришел, пришел, Господи, вернулся!»…
И неведомая сила подняла вдруг ее сухое тело с кровати, пронесла через избу, в сени, где, открыв дверь, упала баба Паня в объятия ветра, который подхватил старуху, но не удержал.
Утром Маруся, шедшая к бабке с кружкой теплого парного молока, нашла ее на крыльце. Она лежала вниз головой, и лицо было разбито о ступени. Закричала Маруся, завыла: «Ой, да ты и родная моя, да и пошто же ты ушла, да и на кого-ты нас покинула!..». На нечеловеческий ее вопль выбежали дети, Иван, соседки. Колька, испугавшись, заорал, пацаны притихли, а бабы в голос заплакали.
Вытащив из самого потайного угла «заначку», похоронили бабку Иван с Марусей. Отвели поминки. Все честь по чести. А Петькин адрес, сколько не искали, не нашли. То ли завалился куда, то ли и вовсе его не было.
… Произошло это в осень холодного и голодного года на Руси, в одной из деревень, а где именно — не скажу. Их тысячи — таких деревень…