Эхо, неподвластное времени: нить воспоминаний

Пильнов, М. Эхо, неподвластное времени : нить воспоминаний [Текст] / М. Пильнов

// Путь Октября. — 1996. — 6 февраля. — С. 3.

 

На снимке: медцвет с обслуживающим персо­налом послевоенного здравоохранения в Мелеузе. В центре — А. С. Журавлев.

Как-то на День Победы, когда нас, ветеранов-журналистов, чество­вал коллектив, в разговоре за праздничным столом вспомнили о чело­веке, который достоин самой светлой памяти. И мы с Б. Н. Бикмаевым дали слово: однажды расскажем о нем в нашей газете, тем более пожи­лые мелеузовцы и сегодня где-то в уголке сердца хранят о нем самые добрые воспоминания.

Бадрей Назмиевич поведал о том, как после войны ему однажды по­пала в руки книга одного из видных военачальников, который тот в своих воспоминаниях описывал поистине героический подвиг полево­го хирурга А. С. Журавлева из Мелеузовского района Башкирской АССР, спасший подвой снарядов и мин жизни тысячам советских воинов, до­ставленных ему на операционный стол с тяжелыми ранениями прямо из окопов.

Памяти этого человека я и посвящаю свой очерк.

Поселок наш Мелеуз по своим масшта­бам был в ту послевоенную пору как раз таким, в како­вом «скажут с уха на ухо, а слышно с угла на угол». И потому всякая новость мо­ментально становилась до­стоянием всех жителей.

Александр Семенович появился на крыльце свое­го дома тихо и незаметно. Шла война, страна жила по суровым законам военного времени, которые, хотел бы ты этого или нет, перепле­тались не только в раска­ленных стволах пушек, но и в твоей личной жизни. При­ехал всего на несколько очень важных для него ча­сов, выспросив их у фронтового начальства.

А по какому случаю кон­кретно, пусть останется за строкой «военная тайна». Лучше отвлечемся и спро­сим себя: чего солдату больше всего на рубеже жизни и смерти недостава­ло в окопах?

Ответ найдете у авто­ров знаменитой в разгар во­енного лихолетья песни «В землянке», выплеснувший­ся криком души поэта А. Суркова и композитора К. Листова. Помните? «Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви»… Тысячам и тысячам, оставшимся в живых, где «до смерти четыре шага» любовь эта согревала сердца, была той самой ниточкой надежды дожить до светло­го Дня Победы и… обнять любимую свою…

Для него же эта надежда обернулась предатель­ством…

Послевоенный Мелеуз приезд вернувшегося с фронта хирурга встретил настороженно: а вдруг не задержится? С его-то профессиональным мастерст­вом, известностью место ли здесь в кизячно-соломенном захолустье, а не в каком-нибудь стольном граде!.. Да и эти, горькие воспоминания! Удержится ли?

Не будем гадать, как принято говорить, на кофей­ной гуще. Никуда не намеревался доктор Журавлев ни уезжать, ни тем более — переселяться. А, засучив рукава, привычно встал за операционный стол. Мелеузовцы с радостью и облегчением вздохнули: это ли не подарок — иметь такого доктора, о котором можно было только мечтать.

Врачей в ту пору в Мелеузе можно было пересчи­тать по пальцам: педиатр К. И. Курочкина, отоларин­голог Е. Г. Панкратова, терапевт Р. Г. Байкина, гине­колог P. X. Байкова, хирург С. З. Майстреенко, впос­ледствии ставшая его женой, и не менее важные фи­гуры за хирургическим столом старшие операционные сестры М. М. Лукина, А. Д. Радикова и К. И. Хорунжева. И вот теперь единственная на всю женскую коман­ду «мужская персона» — главный врач центральной больницы Александр Семенович Журавлев, ставший ведущей фигурой в районном здравоохранении.

Нет, не указующим перстом и начальствующим окриком, а привычным делом, осененным Гиппокра­том с той лишь разницей, что спасать человеческие жизни ему теперь приходилось не под разрывом бомб и снарядов, а под голубым солнечным небом. Да и характером он был далек от начальственных ноток: молчалив, добродушен и чего-то вечно всего стесня­ющийся. Пока осматривает пациента, не спеша рас­спрашивая больного, шепчется, вроде как советуется сам с собою, и потом уже вынесет «вердикт»: или ло­жись под нож, или настраивайся на медикаментозное, т. е. лекарственное лечение. Война хоть и кончилась, а ее отрыжки ощущались на каждом шагу: редкий опе­рационный день обходился без извлеченных оскол­ков, а у одного фронтовика — Кудряшова — извлекли пулю аж из-под самого сердца, которую он для дока­зательности долго потом носил в зажатой ладони.

Жил Александр Семенович напротив больницы — главного хирургического «корпуса», в котором насчи­тывалось немногим более двух десятков коек (сегод­ня здесь тубдиспансер). И больным — в радость, и са­мому — в удобство. Сколько раз, случалось, привезут тяжелобольного в полночь — заполночь, дежурная сес­тра (врачей дежурных не была) постучит в окошко, Александр Семенович тут как тут. Люди не помнят, чтобы хоть кому-то отказал, сам лично не раз в этом убеждался. Как-то раз глубокой ночью у сынишки пе­рехватило горло, задыхаться стал. Обернули одеялом, да рысью — на «прием». В три часа ночи дело было. Хоть и неловко тарабанить в окно, а куда деваться? Разбудили, быстрехонько прошли в больницу, осмотрел Александр Семенович и сказал: вовремя успели, спасем с наименьшими по­терями…

А потом и самим черед пришел. Вначале у жены лишнее удалили, а позд­нее — и у меня. Я уже в то время в газету пришел ра­ботать, перо мое журна­листское, да и по верхней губе — все это было тогда «в пуху». Правда, задолго еще до операционного сто­ла, больше встречались не столько на уличных пере­крестках, сколько на приро­де. Несмотря на нашу разность в годах — я Александ­ру Семеновичу, можно сказать, в сыновья годился — страдали мы одним «недугом»: пристрастием к рыбал­ке и охоте. Один случай особенно врезался в память.

Дело было осенью — самый разгар охоты на уток. В воскресное утро с дружками прикатили мы на Нугуш в районе Старое Шарипово. Берег за деревней крутой, весь в обрывах. Только начало светать, ту­ман рваным покрывалом по реке стелется. Место уже изведанное и почти всегда удачливое. Все трое пол­зем к реке по-пластунски, сопим, знаем, что там, вни­зу, на тихом плесе обязательно стая уток дремлет.

И, правда, сердце до того в волнении зашлось, ког­да в дырявом молочном просвете узрели знакомые силуэты водоплавающих, что готово было выскочить. Договорились палить по команде. Взвели курки и из всех шести стволов одновременно бабахнули. Батюш­ки, неужто всех ухлопали? — вытянули мы в недоуме­нии свои воробьиные шеи.

— Вы что, обалдели, не видите в кого стреляете? — раздался из-под обрыва похожий на вопль мальчишес­кий голос. — Настоящих уток от чучелов не можете от­личить? — кипятился незримый пока обвинитель.

— Перестань, сын, они здесь ни при чем.

Из-под берега показалась знакомая слегка суту­ловатая фигура доктора.

— Сам посуди, — убеждал он разгоряченного и близ­кого по возрасту к нам сына. — Ну будь чучела похожи на верблюда, стали бы они стрелять?

А увидев, что ребята-то свои, мелеузовские, улыб­нулся, протянул руку и весело добавил: у меня у са­мого такое случалось…

— Пойдемте к огоньку, — пригласил он к костру в глубоком овраге, где на обугленной перекладине ви­сел каган с ухой. — Отведайте, двойная…

Заинтригованные, мы потянулись к ложкам и круж­кам (из кружки уха почему-то даже вкуснее).

— Что это еще за двойная, Александр Семенович?

— А это когда в одной воде по очереди две порции рыбы вывариваются…

Уха и впрямь была отменная, впоследствии и сами такую научились готовить. А в прицепе с наперстком спиртного и котелок недолго проглотить… Так и гова­ривали: готовим журавлевскую уху. Или — едем на журавлевское озеро, что под горой, по левую руку не до­езжая д. Хасаново. Карасей в те годы — сами на берег выплескивались. И утки никогда не переводились. Ду­мается, место это приветливо и по сей день.

О чем еще хотел сказать? Да, о более существен­ном. Пришел однажды и мой черед под его скальпель ложиться. Пыхтит мой доктор, посапывает, про охот­ничьи были-небылицы речь ведет.

— Ну вот и все. Вставай и шлепай в палату, — слы­шу его голос.

— Как это шлепай, своим ходом что ли? А носилки у вас для чего?

Улыбнулся моей наивности и говорит:

— Ты вон лучше посмотри на сколько граммов я твой вес облегчил.

Гляжу: на столике под клеенкой красуется, а точнее — белеет мой квадратик подозрительной твердос­ти, очень даже схожий с украинским шмотком сала в миниатюре.

— Можно взять? — свесил я с операционного стола больничные штучные штанины и протянул было руку.

— Нет уж, уволь, это теперь наше…

В редакцию постоянно приходили благодарствен­ные письма в адрес доктора от его пациентов. А кто и так просто «заруливал», прося передать через газету «спасибо». Да мы и сами часто обращались каждый со своим.

Как-то мои сотоварищи по перу и говорят мне:

-Ты у нас с фантазией и лирикой, тем более через его операционный стол прошел, напиши-ка об Алек­сандре Семеновиче в «Медицинскую газету».

Сказано — сделано, прочел им перед отправкой свой «опус» — вроде понравилось — и послал по указанному адресу.

Долго не было ни ответа ни привета. Свою медгазету мы в редакции не выписывали. Пришлось время от времени бегать в библиотеку.

Наконец, в охапке поч­ты, выложенной почталь­оном на редакционный стол, узрел письмо с моим адресом.

«Коллега! — жгли меня строчки столичной акулы пера, — с каких это пор в вашей больнице врачи ус­танавливают себе ширпотребовские планы, сколько им за день прооперировать больных, да еще и сверх пресловутого плана? Они что, скалки выпускают?»

После такого ответа, как сказал один сатирик, я почувствовал, что диапазон моего недомыслия значительно расширился. И все злополучная фраза, оброненная врачом в моем присутствии, когда Александр Семенович, обращаясь к операцион­ной сестре Марие Михай­ловне Лукиной, сказал:

— Мы с тобой, Мария, сегодня даже перевыпол­нили намеченное.

Чиновники в высших эшелонах власти всегда (а сегодня в особенности) отличались приказной прямолинейностью. В любой больнице, любой врач прежде, чем положить человека на операционный стол (если это не экстренный случай), готовит больного за­годя, соберет все анализы и планирует, сколько паци­ентов он сможет прооперировать за свою смену. Воз­можно, одного?

Ну, да Бог им судья. Не в восторге мы от их дея­тельности и сегодня. Мы — это пенсионеры. Поговари­вают, что отчисляемые в Пенсионный фонд деньги, якобы, вначале кочуют в загребающую распределяю­щую столицу, где они, очевидно, «прокатываются» сидящими в высоких креслах чиновниками на процен­ты, и потом уже почти с месячным опозданием воз­вращаются дежурящим у подъездов в ожидании пен­сии обезумевшим старикам. Когда всю эту операцию можно вполне было делать в глубинке, на местах. А не чесать за ухом, предварительно просунув руку под колено…

Врачебная карьера Александра Семеновича в на­шем забытом Богом Мелеузе оборвалась внезапно. Два проезжих (скорее всего доверенных анонимщика) борзописца из областной газеты узрели, что главный врач Мелеуза Журавлев позволил себе недозволен­ное. А именно — переступил черту скромного образа советского человека, соскользнувшего голой пяткой в гнилое капиталистическое болото — расширил на семь человек семьи свои коммунальные «хоромы» до раз­меров аж двух небольших комнат с залом, кухней, встроенным туалетом, баней во дворе и гаражом, из которого время от времени по казенным делам выру­ливал на пыльную дорогу провинциального общест­ва, усеянную конскими «яблоками», личный (это-ли не капиталист!) лимузин — выпучивший глаза пришиб­ленной конструкторской фантазией «Запорожец», впос­ледствии обмененный на «Москвич» первого выпуска с полудеревянной кабиной.

Конечно, навещать больных не только в селе, но и в том же Зиргане, можно бы и на больничной карете «скорой помощи» с бортовым номером «04», сонно дремавшей под соломенным навесом: четыре ноги и лошадиный хвост в качестве направляющей. Кстати, дом журавлевский и сегодня смотрит своими подсле­поватыми окнами на сумасшедший мир.

Александр Семенович на этот пасквиль отреаги­ровал так, как мог бы отреагировать каждый уважаю­щий себя человек — на радость соседей переехал в г. Ишимбай, где в здравии и почете дожил свой век. Сегодня там здравствует его жена — Софья Захаров­на, верная его подруга жизни, хирург, отработавший в здравоохранении 40 лет, радуется внучатам. Два сына стоят за отцовским операционным столом, третий ра­ботает инженером на предприятии.

Александр Семенович! Мы Вас помним, Вы оста­вили после себя след, над которым безвластно вре­мя.

Вот на этой ноте и хотелось бы мне закончить про­гулку в наше прошлое и судьбу одного жившего среди нас хорошего человека.

М. Пильнов.