Анваер, С. Подвиг : быль / С. Анваер. — Текст: непосредственный
// За урожай. — 1960. — 12 июня. — С. 3.
Я врач и пишу не рассказ. Это быль. Вот уже восемнадцать лет прошло после памятного, тяжелого и грозного 1941 года… Но до сих пор, когда заходит разговор о героизме, предо мною возникает одна страшная ночь того года. …Неумолчный грохот канонады, вражеские самолеты над головой; багровое зарево пожаров. И девочка, появившаяся из тьмы ночи. Девочка в красном сарафане, белой в черную полоску кофточке и рваных тапочках на босу ногу. Ей, с ее курносым, облупившимся от солнца носиком и смешными тонкими, загибающимися в дугу косичками, нельзя было дать больше десяти — двенадцати лет.
Мы только что оставили Смоленск, полуразрушенный, с опустевшими зданиями. Из выбитых окон ветер выносил пепел сожженных бумаг.
Госпиталь разместился в лесу, в летних постройках, предназначенных для пионерского лагеря. Раненые поступали беспрерывно, и весь медицинский состав не выходил из перевязочной и операционной.
Измученные врачи стали по одному выходить из помещения, чтобы отдышаться. Наступила и моя очередь. Я вышла на темное крыльцо и с наслаждением вдохнула прохладный ночной воздух. Здесь не было слышно стонов и криков раненых, не было видно крови. Но над лесом на западе полыхало зарево, будто окровавлено было и небо…
Я смотрела на запад, вслушивалась в неумолчный грохот близкого боя и не заметила приблизившейся ко мне маленькой фигурки.
— Тетя, вы не можете посмотреть мои руки? Они очень болят. Пожалуйста, тетя, — раздался хрипловатый детский голос.
— Что?!
Перед моими глазами встали сотни раненых: со смертельными ранами в груди, животе, голове; пятилетний мальчик, которому я перевязывала сосуды на оторванных до бедер ножках… А тут у кого-то болят руки. Просто болят. Разве сейчас можно обращаться с этим? Но девочка доверчиво стояла около меня, и, взяв ее за плечо, я повела по темному коридору туда, где лежали прямо на полу раненые и где горел свет.
Едва мы вошли, как послышались возгласы, навстречу девочке потянулись руки, поднялись бледные, искаженные страданием, но приветливые лица.
— Это она, она!
— Спасительница наша!
Девочка со смешными косичками растерянно стояла, спрятав руки за спину. Ее смущало это всеобщее внимание, по бледному лицу растекался густой румянец, сразу спрятавший россыпь веснушек.
— Что случилось с ребёнком? — услыхала я голос главного хирурга.
Девочка протянула хирургу руки.
Что такое? На узких ладонях остались только обрывки кожи. Между ними и сгустками крови тускло поблескивают сухожилия. Пальцы с обломанными ногтями тоже покрыты засохшей кровью и судорожно согнуты. Распрямить их девочка, по-видимому, не могла.
— Как это случилось? — спросил хирург, но девочка молчала. Только переступив вместе с ним порог перевязочной, она проговорила тихо:
— У весел очень толстые рукоятки, и они были мокрые. А из солдат никто не мог грести, пришлось мне.
Девочку положили на операционный стол, и главный хирург сам занялся ее руками.
Глаза у девочки сделались круглыми от испуга, лицо побледнело еще больше, и я не могла оторвать от него взгляда, пока его не закрыла наркозная маска…
Прошли годы. Либо это они стерли из моей памяти фамилию девочки, либо тогда я не спросила о ней. Но никогда мне не забыть того, что я узнала в ту ночь.
Девочка, звали её, кажется, Нюра, приехала в Смоленск перед самой войной помочь заболевшей бабушке. Как-то так сложилось, что, кроме нее, этого некому было сделать.
Вообще-то она жила под Москвой и только что окончила пятый класс. Эвакуироваться из Смоленска они с больной бабушкой не смогли. Потом в дом попал снаряд, и бабушку убило. Ничто уже не держало Нюру в Смоленске. К городу подходил враг. Нюра решила переплыть Днепр на спрятанной в известном ей месте лодке. Разыскивая лодку, она увидела лежащих на земле раненых. Никто из них не мог ходить. Кто стонал, а кто и вовсе был без сознания. Верно, притащил их сюда под высокий берег санитар, а потом пошел за следующими и был убит по дороге.
Нюра отвязала лодку и спросила, кто может в неё забраться. Никто не мог, хотя двое попытались это сделать. С невероятными усилиями девочка волоком затащила двоих в лодку. Раненые, скрипели зубами от боли, но молчали. Лодка осела в воду.
— Остальных взять не могу, — сказала девочка.
Один из оставшихся на берегу громко застонал.
— Я приеду за вами, — пообещала Нюра.
— Приезжай, приезжай, дочка. Смерть нам, если тут останемся.
— Да разве она вернется? — глухо сказал кто-то.
Не широк Днепр на Смоленщине. Но ведь ночью любая река кажется безбрежной. Да и ночь эта не была обычной. Шел бой, рвались снаряды, город горел. Где-то здесь, совсем рядом, был враг, а на реке, освещенной заревом пожаров, лодку было хорошо видно.
Мне неизвестно, что было на душе у девочки, когда она совершила свой подвиг. Чем вычерпывала она воду из рассохшейся лодки? Как сумела, снова и снова переплывая Днепр, разыскать то место, где лежали раненые? Откуда хватило у нее сил перетащить сперва в лодку, а потом из лодки на берег восемнадцать взрослых беспомощных мужчин? Руки-то она наверняка сбила еще во время первого рейса…
После перевязки хирург сам вынес Нюру из перевязочной. Бросил на носилки свою шинель, опустил на нее девочку, осторожно пристроил забинтованные, похожие на две белые куклы руки и велел эвакуационной сестре отправить девочку в тыл с первой же машиной.
— В жизни ничего подобного не видел! — пожал плечами хирург и ушел обратно в перевязочную. Последние его слова относились, по-моему, совсем не к рукам девочки…
Но когда утром пришли машины, мы не смогли найти Нюру. Один из раненых сказал:
— Она с полчаса как ушла. Сказала, что ноги-то у нее целые, а в машинах мест и лежащим не хватает.
В тот же день нашему госпиталю пришлось двинуться на восток. Сидя в кузове грузовика, я все смотрела кругом, надеялась увидеть красный сарафанчик. Но увидеть мне его так и не пришлось…
Ей, той девочке, теперь уже, должно быть, лет тридцать, и когда я слышу о женщинах — героях труда, всегда думаю: может быть, среди них и она, та девочка из-под Смоленска…
Софья Анваер.